Девять писем для Софии

София (Виктория?) лежала на полу, прижав друг к другу вспотевшие ладони, и с ужасом наблюдала за трещиной на потолке. Та становилась всё больше и шире, пока совсем не превратилась в дыру, из которой начали выползать гадкие насекомые. Гигантский паук раскачивался на люстре, точно это была сплетённая им паутина, и грозился упасть прямо на жертву. Софи не могла даже пошевелиться, её будто бы загипнотизировали. Страшно смотреть в глаза смерти, но невозможно отвернуться, когда ощущаешь близость её дыхания. «Убийца, убийца, убийца!» – отчётливо раздавалось в парализованной голове. «Умри, умри, умри!» – как эхо вторил незнакомцу ещё один тоненький голосок. «Хватит, хватит, хватит!» – хотелось закричать Софии, но её всё равно бы никто не услышал. Руки тянулись к шее, словно щупальца. Ещё немного – и воздуха совсем не останется. Ничего, кроме блаженного спокойствия. Может быть, это действительно выход? Но в голове замелькали другие картинки: величественная сцена в тусклом сиянии рампы, запах цветочных духов и лица людей, слегка утомлённых ожиданием, желание заразить их сердца восторгом, музыка, подбирающаяся к тебе на цыпочках, прикрытые глаза и тихий голос… Танец длиною в целую жизнь. Песня, дарующая забвение. Мечта крохотного человечка о полёте в огромный космос.

Абсолютная любовь, ради которой стоит продолжать. Что, если она неслучайно получила в дар Мудрость, и её душа обрела правильное имя? София сложила руки на груди. На потолке никого не осталось, а люстра застыла в оцепенении, вовсе не собираясь падать и разбиваться. Софи выдохнула: сердце снова забилось, а стрелки часов залепили гордой тишине звонкую пощёчину. Лицо всё ещё блестело от слёз, но это приносило ей только облегчение. Теперь она понимала, ради чего существует, теперь она понимала, почему не хочет умирать. Ещё не время, поэтому, дорогая судьба, пожалуйста… будь милосерднее!

Однажды после очередного приступа София собрала самые необходимые вещи в рюкзак и сбежала, зная, что больше никогда не вернётся. Пару раз она всё-таки позвонила родителям, но только единожды смогла поздороваться. Трубку взял отец, и поэтому она позволила себе эту вольность. «Я не могу звонить часто… Не хочу раздражать маму», – именно так она объяснила своё молчание.

– Моя дорогая Тори! Мой Василёк! Она посылала нам деньги… Долгое время. И даже после того, как мы с Диной разошлись, – Аким взял зажигалку, по всей видимости забыв, что сигареты закончились. – Жена их не тратила, складывала в копилку. Кто же знал, что эти деньги мы потом отдадим на похороны нашей девочки? – голос Василькова дрогнул. Он принялся тереть уставшие глаза. – А ещё она прислала нам билеты на мюзикл. Дина их выбросила. Никто не знает, что на самом деле я там был. Сидел на последнем ряду и прятался. Натягивал капюшон на лицо, чтобы дочка не увидела… Мне было так перед ней стыдно! Я очень любил мою Викторию. И она меня тоже. Ты знаешь, она всегда обо всём мне рассказывала. Мне даже казалось, что это не у неё, а у меня была та жуткая паническая атака… И это не она, а я видел гадких насекомых на потолке… Это мы погубили её. Мы, родители, прежде всего и виноваты в том, что потеряли обеих дочерей, – он несколько раз ударил себя в грудь. – А иначе она бы выкарабкалась, – Аким Антонович встал. – Пойдём, – он внезапно перешёл на ты, – я должен кое-что тебе показать, – Васильков как-то странно посмотрел на меня и с восхищённым ужасом воскликнул:

– Боже мой… Ты так похожа на свою маму!

Я ничего не ответила, потому что не знала, стоит ли отрицать настолько очевидные вещи. К тому же признание нашего с мамой безусловного сходства всегда воспринималось мной как комплимент, хотя мне и сложно объяснить это даже самой себе. Разве я не должна была затаить обиду на свою легкомысленную мать, которая оставила после себя лишь девять писем и незавершённый роман?

Аким Васильков повёл меня в кладовую, где было на удивление пусто и просторно. Только кое-где лежали упакованные в прозрачный пакет гипсовые головы и бюсты, в пыльном углу скорбел по утраченному идеалу манекен с обломанным носом, а за стеклянной шторкой, которые обыкновенно встречаются в душевых, пряталась чья-то фигура. Она была заботливо укутана шерстяным одеялом, и только белоснежные ступни виднелись из-под таинственного укрытия. Я прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть, и перевела взгляд на задумчивого старика. Он держался немного поодаль от статуи, как бы размышляя, стоит ли показывать святыню незнакомке, претендующей на роль его внучки. Неизвестно откуда взявшийся мотылёк устало прилёг на сгорбленное плечо несчастного творца, словно тот и был главным источником света. Наконец, Васильков очнулся, отодвинул шторку и потянулся к одеялу. Но прежде чем его убрать, дедушка ещё раз взглянул на меня.

– Я знаю, ты сможешь понять… Ты не чужая… Ты такая же, как она, – забормотал скульптор, потирая небритый подбородок.

Он сбросил одеяло с мраморной статуи…