Девять писем для Софии

– Вглядись: красота её священна. Божественное очарование гибкого тела, не тронутая поцелуем кожа, тонкие пальцы и ключ в руках… Лёгкая шаль небрежно накинута на округлые плечи. Воплощение того самого идеала, на поиски которого отправляется в странствие бледный пилигрим. О, дивная волшебница Галатея! Жестокая и безрассудная повелительница мира искусства! Сгорать и возрождаться – вот суть твоего зыбкого существования. Умирать и воскресать в памяти смотрящего, пока не закончится история человечества. Ключ в твоих руках откроет двери, за которыми скрывается дорога к бессмертию… – он прикрыл глаза то ли от удовольствия, то ли от ужаса перед собственным творением. Статуя называлась «Слепая мадонна». Это была юная девушка с застывшей на губах улыбкой и пустыми, незрячими глазами. На левой щеке я заметила небольшую родинку – точь-в-точь как у меня, а на лбу – красивый завиток, выбравшийся из-под косынки. Красавица была одета в длинное платье, будто бы развевающееся на ветру. Я взглянула на создателя: он болен – неизлечимой душевной болезнью, его рассудок повреждён неисцелимой тоской и чувством вины перед этой девушкой с шалью на плечах. Аким Васильков упал на колени и склонил трясущуюся голову к её ногам. Творец попытался вымолить прощение у строгой мадонны, но тщетно: она не отзывалась, она оставалась безмолвной и каждый день судила его бесконечным и страшным судом.

– Это моя мама, – покачала головой я и отвернулась, украдкой вытирая непрошеные слёзы. – Но почему вы скрываете её… здесь? – я подняла с пола старое шерстяное одеяло. – Вы говорили, что всегда стремились к чему-то большему…

Аким Васильков выхватил у меня из рук одеяло и поспешно накинул его на своё бесценное творение.

– Это всё не то… не то… Разве вы не понимаете? Я создал её только для себя. Никто больше не достоин видеть мою Викторию… Мою Тори… Моего Василька! Я показал её вам, потому что вы дочь… Впрочем, хватит! Я устал. Я так сильно устал! Просто уйдите… Оставьте меня!

Мне не осталось ничего другого, кроме как захлопнуть за собой дверь.

***

Мы вплыли в ночь – и снова ни уступки,

ответный смех отчаянье встречало.

Твоё презренье было величаво,

моя обида – немощней голубки.

Мы выплыли, вдвоём в одной скорлупке.

Прощался с далью плач твой у причала,

И боль моя тебя не облегчала,

комочек сердца, жалостный и хрупкий8 .

Мы сидели на кухне и пили малиновый чай. Отец декламировал стихотворение Лорки по памяти и качал головой в такт чудным строкам. Они звучали как фортепианные клавиши, обласканные прикосновениями мечтательного композитора. Папа пододвинул ко мне тарелку с пирожными, выпрямился и прислонился к холодной стене с поблекшими обоями.

– Мне дорого это стихотворение за строчку: «И боль моя тебя не облегчала», – он закрыл глаза и повторил её ещё раз, нараспев, точно пробуя на вкус… – Знаешь, я всегда хотел облегчить боль твоей мамы… Вот только даже если очень сильно захочешь кого-то спасти, из этого едва ли выйдет что-нибудь хорошее. Одного желания недостаточно. Важно, чтобы и тот, другой, хотел быть спасённым… Но знаешь, дочка, это всё глупости. Спасение – это вообще иллюзия… На самом деле никого нельзя спасти, кроме самого себя. И если бы мы это понимали, скольких ошибок смогли бы избежать! – он повернулся ко мне и облокотился на стол. – Однажды я привёл Акима Антоновича в клинику для лечения алкогольной зависимости, но из этого ничего не вышло. Он оттуда сбежал… И я его прекрасно понимаю. Он чувствует себя виноватым в том, что случилось с его дочерью. Он так и не смог себя простить… – отец сделал шумный глоток, желая скрыть охватившее его волнение, но безнадёжно выдал себя, как только снова заговорил:

– Очень бложно сыть родителем!

Я никогда не смеялась над его перестановками, потому что знала, как сильно он переживает и при этом боится довериться даже самому близкому человеку.

И да, я представляла себе, насколько сложно быть родителем, хотя и не имела подобного опыта… Ты должен быть ответственным за любые слова и поступки, потому что никому из нас, к сожалению, не дано предугадать, как именно они отзовутся. В таком случае чувство вины вполне себе предсказуемо, даже если ты и старался всё делать правильно. Просто в нашей жизни не существует ничего идеального. Прекрасное в глазах одного человека может быть отвратительным для другого. В этом и состоит самая большая проблема и загадка одновременно.

– Если человек не отпустит вину, это конец, – он выпрямился и сцепил пальцы в замок, – такой человек заживо себя хоронит. Примерно это и случилось с твоим дедушкой, и мне его очень жаль.

– Но разве человек имеет право забывать о том, что натворил? – я отломила кусочек клубничного чизкейка, но не донесла до рта – ложка застыла в руках. – На мой взгляд, он недостоин оправдания.