Девять врат. Таинства хасидов

Я осваиваю тайны смирения и скромности. Меня уже ничто не может лишить этих основных хасидских добродетелей. Никакие искушения. Мое древнееврейское имя Мордехай дает повод одному из йошвим процитировать слова из библейской Книги Есфирь в мой адрес: «Мардохей сидит у ворот царских»[8]. Это было сказано неспроста и выражало немалую похвалу моим успехам на пути к хасидизму: я, мол, уже сижу у ворот царя царей, то есть я уже настоящий йойшев (что означает «сидящий»). Но мне, однако, эта цитата не кажется большой похвалой. Я воспринимаю ее скорее как легкий упрек: я всего лишь в воротах царских; до царских покоев мне еще далеко…

С каждым днем хасиды ко мне все внимательнее. Каких только подношений я не получаю от них! Лучший хлеб, молоко. Но ослабевший желудок все эти дары явно не принимает. И насекомые становятся все злее и злее. У них нет ко мне ни капли жалости! Мыши грызут мою одежду. Я сплю на полу на куче старой соломы. Весь мой вид безошибочно говорит о том, что я постепенно превращаюсь в самого настоящего хнёка и качерака — это два непереводимых прозвища, которыми хасиды награждают тех из своих собратьев, кто, усердствуя в набожности, совершенно не заботится о своей внешности. Тем временем уже давно сменилась декорация. Но разница была не слишком большой. На месте украинской степи теперь расстилалась степь венгерская — пушта. Мы уже не в польском Белзе, а в столь же запыленном венгерском местечке Рацферт (Уйфегерто) под Дебрецином, куда белзский ребе со всем своим двором удалился в начале войны.

Однако, чтобы утолить свою жажду в первоисточнике хасидизма, вовсе не обязательно было отправляться в Рацферт. Пушечные снаряды разметали деревни и города, и тысячи пейсатых евреев ринулись на запад, повсюду вызывая отвращение и презрение. Некоторым удалось сохранить свои книги и старые рукописи. Прага тоже не составила исключение: ее наводнили восточные евреи, которые создали свои собственные синагоги и дома учения. Среди тысяч беженцев было и несколько десятков настоящих хасидов самого разного происхождения и разного толка. На некоторое время Прага стала частью хасидской империи.

Белзский святой заболел. После настоятельных увещеваний он решается поехать в Марианские Лазни. Мы сопровождаем его на прогулках по лесным тропам; обычно окруженный своими помощниками и слугами, он отделен от нас, как Бог отделен от наших душ мириадами сфер и миров. Но сейчас, в лесу, среди деревьев мы можем подойти к нему. Он тяжело болен, но со всеми разговаривает очень весело. Мы сознаем, что его слова — слова необыкновенные, хотя он и говорит о вещах, казалось бы, совсем обыденных. Каждое его слово, пусть даже самое незначительное, таит в себе метафизический смысл. Его мысли постоянно сосредоточены на неземных сущностях, устремлены к сферам высшим. Он весело шутит с нами, однако мы ясно сознаем, что понимаем его слова не лучше деревянных карликов, украшающих леса Марианских Лазней. Так же весело и непринужденно, как с нами, людьми живыми, разговаривает он и с этими забавными фигурками. А если ни с кем не разговаривает, то про себя повторяет Талмуд, который знает весь наизусть. Все двенадцать огромных томов, содержащих тридцать шесть трактатов! Однажды, когда мы гуляли в лесу, он сказал: «Если бы вас со мной не было, я молился бы здесь вместе с этими деревьями». Он никогда не скрывал своих пацифистских воззрений. Его смелые высказывания часто поражали нас. Однажды, заметив у одной лесной дороги общественную кассу для сбора добровольных пожертвований на нужды войны, он возмущенно воскликнул: «И для этого надо собирать деньги?! Чтобы еще больше было убитых?» В другой раз он сказал: «Немец говорит: „Мне принадлежит вся земля!“ Англичанин говорит: „Мне принадлежит все море!“ А вот мой Йосселе (имя хасида, который в те дни вел богослужение), мой милый Йосселе сладко поет так: „Богу принадлежит море, ибо Он сделал его, Богу принадлежит суша, ибо руки Его сотворили ее“». С тех пор я в неоплатном долгу перед белзским святым. Я знаю, что он единственный, кого я должен благодарить за свое чудесное избавление от австрийской военной службы, за его заступничество перед Господом Богом. К счастью, все вернулось на круги своя. Борода и пейсы, которых я лишился в армии, отросли снова.

Прошло немало времени, когда я в последний раз видел Гаврила, своего пражского друга. Теперь он осел в Гивневе, что под Белзом, и делает большие успехи в учении. По всей видимости, ему там хорошо. Он даже недавно женился.

Мы снова в Рацферте. Осенние праздники кончились. На дворе 1918 год. Мы все страшно обессилены. Грипп делает свое дело. Но по белу свету уже шагает волшебное слово: перемирие — мир!