Девять жизней

В тот день Анна опять плакала, хоть и обещала самой себе, и Ассау, и старой Рите никогда-никогда больше не плакать. Отец опять ушел на охоту на Дракона. О, нет! Анна не боялась за отца. Если бы он встретил Дракона, он бы обязательно победил. Если бы он встретил Дракона!

С тех пор, как умерла мать, отец каждый день ходит на Дракона. Раньше он охотился на горных козлов, а один раз принес даже снежного кота – ирбиса, но теперь он охотился только на Дракона. Поэтому Анна и старая Рита живут теперь впроголодь, целыми днями копаются на крохотном огородике у хижины. Да только что же вырастет на бесплодном камне?

А Анна была самой обыкновенной девчонкой. Подросточек, из тех, что целыми днями плетут венки, играют в камешки, а на праздник поют гимны во славу Ассау в Шатре. Не красивая. Она вся пошла в отца. Отец был так же не красавец, но для мужчины главное совладать с луком, а не с пудрой и цветочным мылом. Анне теперь пятнадцать, но для своих пятнадцати она слишком развита. Полные бедра и грудь, широко развернутые плечи. Брови росли у нее густо и срастались у переносья, а нос приплюснутый с широкими ноздрями, еще, пушок на верхней губе. Юноше впору. А глаза у нее были красивые. Большие. Темно карие. С длинными-длинными черными ресницами. Действительно красивые глаза. Вот только плакала Анна слишком часто. И глаза становились красными, мутными какими-то, зрачки уменьшались до размеров точки, а мокрые ресницы слипались. Старая Рита тогда жалела ее, успокаивала. Ну, и глупый же способ она для этого выбирала: « Не плачь, моя красавица! Не плачь, моя звездочка!» И Анна не плакала. Она просто губы вкровь искусывала и лупила что есть силы мотыгой по земле. Даром, что гранит! Даром, что черный!

Анна редко вспоминала, что она такая, какая есть. У себя в горах ей было легко и привольно. И если день был солнечным, а небо синим, то представлялось Анне, будто она – горная королева. И что сам Ассау посылает Ачху с персиковой веткой к ней, на землю. И чтобы Ачха возложила эту ветвь к ногам Анны, и чтоб в сердце ее установился покой, в доме счастье и достаток, а в горах – эхо. В горах эхо, потому что если ты молчишь, а эхо в горах поет Гимн Великого Торжества, значит в эту минуту нет на земле ни одного человека, который был бы несчастен, одинок, голоден, раздет или разут. И такое бывало. Действительно бывало, когда Анна стояла на выступе утеса, цепляясь босыми ступнями за нагретые солнцем камни, эхо действительно пело:

Кто сказал, что жизнь – минута?

Кто сказал, что жизнь – не вечна?

Что уйдет когда-то радость,

И настанет справедливость?

Да! Настанет справедливость!

Но придет она не в злобе!

Не умоется слезами

Утро светлого Ассау.

Нет! Не будет вовсе крови!

Нет! Не будет вовсе мести!

Будет радость! В каждом доме!

Будем радоваться вместе!

Или когда Анна купалась в горном озере, прозрачном до самого дна. И вода была повсюду - и снизу, и сверху. Снизу, потому что горные озера наполняет чистая и прохладная вода, а вовсе не хрусталь как говорят поэты. Не верьте поэтам! Они всяким своим словом вводят в заблуждение! Сверху – потому что с каменных ступенек сбегает в озеро водопад. Где-то на вершинах гор лежал седой ледник, который потихоньку точило солнце, ледник таял, а вода собиралась в ручьи, которые все вместе мчались к Ступенчатой горе и становились водопадом Седобородым. Тогда эхо пело:

Кто сказал, тоски не станет?

В мире будет только радость

И иссушит суховеем

Влагу сердца, тайны духа?!

Кто сказал, что слез не будет?

Будут слезы! Водопадом!

А не станет только горя!

Бед не станет! И не надо!

А иногда эхо пело совсем невпопад. Когда Анна металась по хижине ночью, не зная куда себя деть, потому что отец уже пятые сутки не возвращается с охоты на Дракона. Может, в теснину попал. Или плохие люди…Хотя, что с него возьмешь? Или Дракон? Тогда эхо пело:

День настанет! День настанет!

Кто сказал, что завтра утром?

Он придет, когда не станет

Утра, вечера и ночи.

Он придет, когда не станет

Века, часа и минуты –

Будет только жизнь. Навеки.

Это будет. Только верьте!

А потом эхо замолкало. И молчало месяцами. Это случалось обычно после того, как Анна спускалась вниз, в город. Точнее, недели за две, за три перед этим. Потому что именно тогда Анна вспоминала, как мучительно быть на свете именно Анной. Как нестерпимо идти по городской улице неуклюже, скованно ступая по мостовой, неестественно прямо держа спину – не по собственному желанию, а от того только, что вот сейчас, и сейчас, и в каждое мгновение на тебя кто-то смотрит, и кто-то отлично видит, что вот идет Анна и она не красива. И от сознания этого мышцы спины застывают в неестественном спазме, а спина делается такой прямой, будто ты только что проглотила кол.