Девятая квартира в антресолях - 2

На Егоровну жалко было смотреть. Променяв благополучие одного ребенка, которым для нее навсегда оставалась Лиза, на спокойствие другого, она не только не выгадала себе ничего, а еще и ловила теперь со всех сторон укоризненные взгляды, обращенные на разлюбезную ей Лизу.

– Я это, люди добрые! Меня казните! – ударила она себя сжатым кулачком в грудь. – Простите тетку неразумную. Деточка, испугалась ты тут одна, милая? А я свою-то в такой дождь не пустила на двор. Прости и ты меня. Я сейчас тебе пирожков сладких принесу. Не плачь, доню!

– Я тут стою, стою…, – все еще всхлипывала Аленка, неожиданно обрадованная таким количеством внимания к себе.

– Смотри, кто попросился ко мне укрыться от дождя, – вступила Лиза, и, присев на корточки, протянула девочке новую игрушку. – Я думаю, что вы подружитесь. Ну, успокаивайся. Все хорошо. Конечно, заниматься в таком состоянии девочка не сможет, – она распрямилась и оглядела собравшихся. – Ну, что? Все переволновались? А давайте я сегодня просто вам поиграю?

Аленку, как главное действующее лицо усадили на стул рядом с роялем, и по кивку своей учительницы, она переворачивала листы в нотах, стоящих на пюпитре. В двух креслах расположились надевший спешно брюки Гаджимханов и утирающая редкие непрошенные слезы Егоровна. На диване затихли, на время оставив дела, и горничная, и гувернантка Вересаевых. Лиза играла. Так и застал их вернувшийся в покинутый флигель Полетаев, увидев его разоренным и опустевшим, услышав запах выкипающего супа из кухни, обнаружив обрывки бумаги на полу в коридоре и заметив настежь распахнутую дверь в Большой дом. Он пошел по следу и теперь застыл в раскрытых дверях залы, завороженный открывшейся ему неожиданно мирной картиной и игрой дочери. Он понял вдруг, что впервые она не напоминает ему свою мать, а, наоборот, удивляет разительным отличием от нее, какой-то новой силой игры, мощью, иным звучанием.

А Лиза не заметила его прихода. Она играла для своих случайных, но таких душевных и единственно возможных именно сейчас слушателей, и чувствовала, как где-то далеко, в том сказочном лесу, ее светящийся колобок выкарабкался, наконец, на край глубоченной ямы, в которой он томился все последнее время, и теперь ему надо только набраться сил, отдышаться и оглядеться.

Эпиталама

***

Если уж что пошло одно за другим наперекосяк, то жди новых напастей. Сергей уломал сестру на ночную поездку к барону, но у него самого на душе скребли кошки и она, эта самая душа, к очередному сборищу ну, никак, не лежала. Таня тоже, хоть и дала себя уговорить, но настроение ее после светского бойкота оставалось подавленным, рисковать вовсе не хотелось, а на душе было погано. Не было прежнего куража. А был страх. Опасения, что, если не дай бог что еще, то уж и тетка не вытащит. Было чувство, что самое умное и правильное сейчас – затаиться, отсидеться, спрятаться, черт возьми! Но денежки. Но угрозы барона. Горбатовы сказались тетке, что едут смотреть новую квартирку Сергея и отбыли в гостиницу, что снимал для своих увеселений старый гном.

Сначала все шло как всегда. Танюша обрядилась, ей помогли улечься, она осталась одна и стала успокаивать дыхание. Песнопения. Свечи. Вокруг нее выстроились гости. Вот с этого момента что-то пошло не так. Не было той торжественной тишины, что всегда сопровождала начало траурной церемонии, раздавались редкие смешки и пусть тихие, но возгласы. Перешептывание, как среди малолетних учеников, одергивания и замечания барона. И запахи! Запахи в этот день были иными, Таня не сразу поняла, в чем дело, сначала думала, что кто-то пришел в несвежем белье. Первый раз она напугалась, когда двинулся ее гроб, и кто-то с репликой: «Пардон!» восстановил его положение, видимо неудачно облокотившись до этого на хрустальную опору. Потом чуть не рассмеялась, когда распорядитель-гном предложил кому-то из «братьев» попрощаться с «сестрой» лично, не боясь до нее дотронуться, а тот в ответ пробормотал басом: «Ух-ты, ух-ты, ягоды и фрухты!» и неловко стянул с Таниной руки браслет.

Из принесенных сегодня вещиц, кроме обычных «жребиев», Тане велели повязать на шею тончайшей выделки платок – невесомый и полупрозрачный как туман, расшитый мелким бисером. Очень красивый! И видно, что дорогой, Таня не отказалась бы оставить его себе насовсем. И вот, видимо, дело дошло до его владельца, и кто-то стал наклоняться к ней все ниже, она даже в полумраке сквозь закрытые веки уловила, как от нее заслонили свет. Тут потребовалась вся ее выдержка и сдержанность, потому что чья-то сильная рука с нажимом провела сначала по ее животу, поднимаясь вверх, потом по упругому бархату платья, натянутому на груди. Таня терпела, хотя такую вульгарность по отношению к ней позволяли впервые.