Читаем Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе полностью

Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Несколько раз в день подходила медсестра и давала в камеру градусник через кормушку. При температуре выше 41 градуса действие сульфозина положено купировать — иначе последствия могут быть фатальны. Маугли это знал и осторожно — так, чтобы не видела медсестра, дежурившая у двери, пока он мерил температуру, — бил пальцем по градуснику, пытаясь загнать ртуть повыше. К вечеру следующего дня ему это удалось сделать — или на самом деле зашкалила температура. После этого Маугли сделали два укола, сбивших температуру, и ему стало легче. Однако еще неделю он отходил от лихорадки и боли в суставах и валялся трупом на койке.

— Что-то сегодня будет… — неожиданно произнес с утра Иван. Как обычно, он не объяснил, что именно должно случиться.

И действительно, на обход явилась замначальника СПБ, капитан Галина Иннокентьевна Шестакова. Я легко узнал ее по описаниям. Невысокого роста, с худощавым лицом и острым носом — в ней было что-то от мисс Гнусен[79], как ее играла Луиза Флетчер. («Пролетая над гнездом кукушки», конечно, не показывали в СССР, но когда я посмотрел фильм, то удивился сходству этого персонажа с Шестаковой.)

Как и все начальство СПБ, Шестакова носила золотые сережки и перстни. Она прославилась в СПБ своим неудачным экспериментом применения электросудорожной терапии (ЭСТ), это случилось в середине 1970-х. Тогда СПБ получило новый аппарат, в качестве подопытного выбрали уже немолодого зэка Третьего отделения. Шестакова лично провела сеанс ЭСТ, после чего зэка без сознания отнесли в камеру. На другой день обнаружилось, что он не только не может ходить, но и оказался парализован. Ходить он со временем научился, но половина тела так и не оправилась после паралича, от греха подальше его выписали в следующую комиссию. С тех пор экспериментов ЭСТ в Благовещенской СПБ больше не ставили[80]. Ну, а за искалеченного человека никто и никогда с Шестаковой, конечно, не спросил.

Уже вслед за Шестаковой шли Царенко и остальные врачи — а также медсестры и санитары.

Явление Шестаковой было чем-то сверхъестественным. Начальство СПБ не показывалось в Первом отделении годами. В камеру Шестакова явилась по мою душу.

Задала пару не имевших значения вопросов, после чего пообещала: «Мы с вами скоро поговорим». Не прошло и пятнадцати минут, как я сидел тет-а-тет против Шестаковой во врачебном кабинете. Шестакова отослала в коридор и санитара — давая понять, что знает цену «социально опасным» диагнозам Института Сербского.

Уже после нескольких слов я понял, что благостное интермеццо в Первом отделении закончилось. Врачи получили копию истории болезни из Казанской СПБ — вместе с определением суда, — так что знали про меня все, что им нужно было знать.

Шестакова не стала тратить время на псевдопсихиатрические пассы и вместо этого провела вполне профессиональный допрос. Вопросы были примерно такого типа:

— Ваша жена поддерживает ваши убеждения?

— Продолжаете ли вы поддерживать отношения с диссидентами?

— Сколько экземпляров рукописи было отпечатано?

— Знали ли вы, что за этим последует?

Интересовала и мотивация:

— Если знали, то зачем писали?

(Хороший вопрос: «Зачем вы писали свои книги, граф Толстой Лев Николаевич?» У вас же была хорошая профессия — офицер-артиллерист. Приличная семья — настоящей графской крови. Жена, наконец. А вы — писать романы, статьи… Вы же знали, что это может плохо кончиться — вот вас и отлучили от церкви. И вы считаете такое поведение нормальным?)

Наконец, допрос подошел к концу — это я понял по уже традиционному вопросу: «Почему вас перевели из Казани?» Теперь я был к нему готов.

Я просто многозначительно ткнул в потолок пальцем — и сообщил, что начальству виднее. Добавил невнятное, будто бы начальство сделало это по просьбе семьи, ибо условия в Казани были якобы плохие.

Шестакова смотрела на меня с недоверием, хотя в ее душу и закрались сомнения — это я видел по глазам. Я бы на ее месте тоже не поверил. Однако честно сказать: «Галина Иннокентьевна, КГБ отправил меня в Благовещенск, чтобы как можно дальше убрать от семьи и засунуть в черный ящик, чтобы вы побыстрее сделали из меня овощ» — было бы актом самоубийства.

На этом Шестакова вызвала санитара и отправила меня назад в камеру.

Происходившее в последующие дни я помню уже плохо. На следующий день после беседы с Шестаковой меня вызвали на лекарства, и они катастрофически быстро начали стирать способности замечать и запоминать. Последние дни в Первом отделении прошли во все густеющем нейролептическом бреду. Вместе с мозгом начало отказывать и тело. Когда меня переводили в Третье отделение, я шел туда уже совсем замороженным, не сгибая ног, — как робот из какого-то sci-fi фильма 1960-х.