Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Мы спорили между собой, какая смена была самой худшей. «Украинская» Побережного, безусловно, лидировала в рейтинге, но с ней успешно соперничала и «кавказская» смена. Ее старшим был армянин Петросян, вместе с ним дежурили — и занимались избиениями — азербайджанец Азиз и грузин Гоги. Несмотря на вековую вражду двух народов, Азиз и Петросян отлично уживались — что еще раз доказывало, что у подлецов нет ни национальности, ни религии.

Азиз происходил из семьи чиновника в Баку, и она была достаточно состоятельна, чтобы отмазать его от армии. Однако он отправился туда по собственному желанию. На второй год службы Азиз стал сержантом и принялся «учить жизни» первогодок — салаг. В результате «учебы» один из солдат повесился, другой был тяжко искалечен. Азиза судили, приговорив, кажется, к пяти годам, — так он оказался в СПБ. Здесь он, конечно, стал отличным санитаром — если критерием качества брать количество избитых зэков.

Петросян же был простым крестьянином в Нагорном Карабахе. Чтобы заработать, уехал строителем в «дикую бригаду» — иначе, артель строителей — на Дальнем Востоке. Его бригада возводила фермы в колхозах — в советское время это была одна из сфер неубиваемого частного предпринимательства, и зарабатывали там хорошо. Однако Петросян был, видимо, еще и жаден: он сидел за то, что воровал краску, плитку и прочие стройматериалы, принадлежавшие заказчикам.

При всем несходстве бэкграундов в СПБ Петросян и Азиз как будто нашли друг друга. Правда, избивали они в ином стиле, чем «украинская» смена. Сашко и Побережный били каждого, попадавшегося под руку. В «кавказскую» смену было иначе: Петросян и Азиз выбирали кого-то одного и с самого начала смены занимались тем, что оскорбляли, толкали и всячески свою жертву провоцировали. В конце концов, она срывалась и начинала их материть, а то и замахивалась — по неписаному кодексу СПБ это уже было тяжкое преступление. Тогда Петросян честно шел к медсестре и докладывал, что у такого-то «состояние изменилось». Это были кодовые слова, в ответ на которые медсестра давала им карт-бланш — причем ни разу на моей памяти ни одна не удосужилась даже взглянуть на «пациента».

Нередко санитары действовали и по прямому приказу. Вечером, когда врачи расходились по домам, в Первом отделении наступал «час санитаров». В это время двое санитаров заходили то в одну, то в другую камеру и целенаправленно били заключенных.

Побережный и Сашко заходят в камеру, третий встает у приоткрытой двери. Маугли будут бить за тот несчастный косяк, который он пытался закурковать ко мне в койку. Побережный подходит к Маугли, встает перед ним и замирает на несколько секунд, как бы размышляя. Потом резко замахивается — это ложный замах в расчете на то, что Маугли машинально среагирует и замахнется в ответ.

Хитрый Маугли на ложные движения не ведется и продолжает сидеть на койке, тупо глядя в сторону, как бы мимо санитара. Тогда санитар легонько толкает Маугли в плечо — и тут же наносит другой рукой сильный удар в грудь. За первым ударом следует второй, и третий, и еще — в грудь, в живот, по печени, в сердце, в солнечное сплетение. Когда тощий Маугли валится от ударов под койку, санитар бьет его в спину. Маугли никогда не кричит — только тихо охает, матерясь сквозь зубы.

Через пару минут экзекуция заканчивается — ритуальным ударом по почке.

После избиения Маугли долго ощупывает себя: «Сука, так сильно по ребру ударил — руку поднять не могу…» — потом сворачивает самокрутку и открыто курит, с вызовом и даже не прячась. По неким загадочным причинам после избиения курить ему разрешается почти официально.

Однако окончательно закручивающим мозги в штопор был парадокс, что вечером, как правило, Маугли бил тот же санитар, который продавал ему табак утром.

Меня удивляли все: и санитары, избивавшие с удовольствием беззащитных людей; и Маугли, который назавтра снова кормил своим маслом того, кто его бил. Однако Маугли всю жизнь кто-то бил, так что он считал это вполне за норму. И у него была некая странная философия жизни, своего рода realpolitik, где меньшее из зол считалось вполне приемлемым вариантом. Так что Маугли был согласен на удары и пинки — «только бы не сульфозин», — как он повторял. Сульфозин кололи за более тяжкие нарушения — а также тем, кого ловили, уже застав непосредственно за курением. Как вскоре выяснилось, в своем «выборе» Маугли был не так уж и неправ.

Спалился Маугли неожиданно и неотвратимо — откуда-то выплыл классический «черный лебедь».

После инцидента с Горбуновым Бык догадался, что с кататоником надо что-то делать. Иначе у того уже началась дистрофия, он почти ничего не пил и, естественно, не писал, лекарства получал большими дозами — в любой момент могли отказать почки.

Царенко начал внимательнее присматриваться к Горбунову, делал более тщательно осмотр и производил некие манипуляции. В то утро Бык уже после обхода вернулся в камеру для тех же целей — и дверь открылась ровно в тот момент, когда счастливо закуривший Маугли выдохнул первую затяжку в воздух.