Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

В тюрьме он служил еще с 1940-х и с удовольствием отбывал в ней свой «пожизненный срок», дослужившись до старшего лейтенанта. Про него говорили, будто бы при Сталине он расстреливал — что могло быть как мифом, так и правдой. Амурская область все-таки была пограничной, так что некогда «японских шпионов» тут и расстреливали.

Низенький, сивый и лысоватый, на прогулке он стоял рядом с Верой-шпионкой, и их можно было бы принять за брата и сестру — те же самые мелкие невидимые глазки, которыми они насквозь просвечивали зэков.

Впрочем, зэки Павла Ивановича не интересовали. На них он вообще никак не реагировал, на обращения не отвечал. Зэки этим пользовались и прямо в лицо отпускали похабные шуточки:

— Пал Ваныч, жену-то сегодня ебал? Что ряшка грустная?

«Контингентом» Павла Иваныча были санитары. Он был им главный начальник. При его появлении в отделении санитары вставали по стойке смирно или начинали передвигаться на цыпочках.

Павел Иваныч сразу замечал все неполадки во внешнем виде и поведении санитаров и очень хитро — нерегулярно и непредсказуемо — шмонал их лично по возвращении со смены. Обнаружив на шмоне что-либо запрещенное, он устраивал санитарам пакости: лишал свидания, отоварки, а то и отправлял из СПБ на зону.

Только на днях Рымарь отправил на зону одного из незлых санитаров «солдатской» смены. У него на шмоне он обнаружил пластиковый пакет, куда была перелита банка сгущенки с какао. Дурак-санитар еще не был толковым зэком и, не предвидя шмона, просто сунул пакет «на авось» в карман.

Сейчас санитар уже сидел в СИЗО в камере-осужденке, ожидая этапа на зону, но дело касалось непосредственно меня — ибо человеком, который продал ему банку сгущенки за две пачки сигарет «Прима», был я.

Санитар тут же, конечно, меня сдал. После обнаружения «преступления» Рымарь немедленно явился в отделение, где двое санитаров меня ошмонали, заодно перевернув и постель, — сигарет они не нашли. Рымарь явно расстроился.

На другой день пришлось объясняться с Кисленко.

— Вы курите? — спросил он.

Вопрос был чисто риторическим. Каждый чих фиксировался в журнале наблюдений, так что, кто курил, а кто нет, и без меня Кисленко было известно. Я честно ответил, что нет. Однако, поскольку сгущенка была все-таки моя, пришлось выдать ему сказку, будто бы по пути из процедурки, где выдавались продукты, я зашел в коровник и там сгущенку забыл, а когда хватился пропажи, то ее уже не было — кто-то украл.

Кисленко версия вполне удовлетворила, хотя все это было чистой фантазией. Крысятничества в Шестом отделении не было, за него в лучших тюремных традициях били свои — пусть и не так жестоко, как в тюрьме. Можно было вполне спокойно оставить под матрацем килограмм сахара, заготовленного на продажу, — и никто даже не подумал бы протянуть к нему руку.

Человек, для которого я купил сигареты, был Егор Егорович Волков. С ним мы как раз и бродили по дворику на прогулке. Егор Егорыч обитал в маленькой камере почти все три года после того, как его вернули в последний раз из областной психбольницы в СПБ — уже во второй раз.

Егор Егорыч был герой, один из редких людей в России, которые имели свое мнение и стояли за него насмерть, — и, соответственно, вечный зэк. Он сидел при всех режимах — начиная с Гитлера.

Происходил Волков из семьи обедневших дворян-однодворцев, занимавшихся сельским хозяйством. Его мать приходилась дальней родственницей Бунину, через которого однодворцы и вошли в русскую литературу (другим известным однодворцем был Александр Твардовский).

В шестнадцатилетнем возрасте немцы отправили Волкова в лагерь для интернированных. Лагерь был разбит вокруг здания Орловской тюрьмы, где ранее расстреляли первую жертву карательной психиатрии Марию Спиридонову и где позднее будет устроена Орловская СПБ. Это как бы определило реперные точки всей будущей жизни Егора Волкова.

Нацистский концлагерь был самой легкой отсидкой Волкова — ибо через два месяца он оттуда сбежал. Вместе с другом они отправились на работу по сбору валежника для костров — сиганули в овраг и по кустам убежали. По ним стреляли, но промахнулись. Прочее время оккупации Волков прожил в отчем доме в деревне.

Освободители были столь же наглы. Сразу же 16-летнего Волкова мобилизовали — в нарушение всех законов — и отправили сначала в трудармию на рытье окопов линии обороны Курской битвы, а потом — на Дальний Восток служить во флоте на подводной лодке.

В подводной лодке Волков просидел восемь лет, не получив ни одного отпуска домой. Закончилась война с Германией, началась и закончилась война с Японией, во время Корейской войны на подводную лодку грузили диверсантов в Находке — и выбрасывали их у берегов Южной Кореи.

В 1952 году Волков получил из дома письмо, что отец серьезно болен и умирает. Волков отправился к командиру выпрашивать отпуск — который командир пообещал, но в итоге не дал. Отец умер. Тогда Волков объявил забастовку, заявив, что служить под началом такого командира он не будет — пусть переводят куда угодно.