Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Неизвестно, как сложилась бы жизнь Илюши дальше, если бы через некоторое время зимой на катке он не встретил парня, который имел привычку над ним издеваться. В драке Илюша толкнул обидчика, тот, не ожидая отпора, упал затылком об лед — и от травмы умер.

Вообще-то это было чистое «убийство по неосторожности» — статья 106 тогдашнего УК и срок до трех лет. Тем не менее квалифицировали произошедшее как умышленное убийство — и что-то подсказывает, что без вмешательства КГБ здесь не обошлось. Ну, и, как обычно бывало, когда доказать состав преступления в суде сложно, Илюшу признали невменяемым и отправили в СПБ.

Здесь психиатры, наверное, все поняли — парень отставал в развитии, но был вполне нормален и бесконфликтен. До меня Чайковский сидел в той же камере № 8 Третьего отделения, где над ним «взял шефство» Дед Колыма — что было смешно, ибо дружба самого юного зэка СПБ с одним из самых старых должна была выглядеть комично. Илюша быстро попал в Шестое отделение, где о нем даже заботились, подкармливали — при мне гнилых заходов на тему секса никто не делал.

Тем не менее в СПБ Чайковский пересидел и меня — видимо, он все-таки отбывал стандартный политический срок в три года.

Вернувшись в отделение, мы увидели в «коровнике» Горбатого распластанным от укола аминазина. Привязывать его не стали — что было невозможно и по физическим причинам. И сейчас Горбатый валялся на животе.

В четыре часа работа закончилась, после сдачи продукции и ножниц спустились вниз.

Вдруг законный после работы перекур в туалете прервали два санитара с выпученными глазами:

— Всем по местам!

— Да ты че? Только что закурил…

— Туши, говорю. Быстро по камерам!

Всех заперли. Неожиданно в отделении появился старший санитар-мент — лейтенант МВД. Это был редкий зверь в Шестом отделении. Откуда-то возникли еще два санитара усиленного наряда.

Зэки не понимали, что произошло.

Посчитали по головам. Вроде бы не хватало только «элиты» — Хабардина с Хуснутдиновым и четырех ребят-закройщиков. Их сразу на швейке запирали в отдельную комнату, откуда они не могли выйти даже в туалет, и выпускали только после тщательного шмона — во избежание кражи пошивочного материала и острых, как бритва, закроечных ножей.

Вернувшиеся закройщики рассказали, что произошло: Григорьев вскрылся.

Тут выяснилось, что при «счете голов» Григорьева упустили. После того, как все уже сдали ножницы и спустились вниз, Валентинчик остался сидеть на своем месте. Хабардин на него прикрикнул, чтобы сдал ножницы, — никакой реакции. Хабардин крикнул громче, подошел ближе. Тут Григорьев запрокинулся набок и упал на пол — в лужу собственной крови.

Хабардин толком не видел руку Григорьева — рассказывал лишь, что рукава пижамы и рубахи были распороты и все было в крови.

Швейные ножницы были острыми, но заточены под тупым углом. Это не бритва, которой в одно движение можно распороть вену. Значит, Григорьев пилил себе руку, как тупой пилой, в несколько заходов, пока вена не поддалась.

Как рассказали санитары, Валентинчику наложили жгут и тут же отволокли в лагерную больницу, расположенную сразу за стеной СИЗО. Жгут был наложен плохо, и на лестнице со швейки виднелись пятна крови, потом поломоев заставили их затереть.

В больнице Григорьева зашили и уже на другой день вернули назад в камеру № 11 Первого отделения. Там его положили на вязки и кололи галоперидолом с аминазином — стандартная кара по неписаному «уголовному кодексу» СПБ, по которому попытка суицида засчитывалась за преступление.

Это был уже перебор. Две драки, обострение психоза, попытка суицида — все за один день. Такого в Шестом отделении не случалось и за месяц. Однако еще в первую летнюю комиссию здесь происходило то же самое, и даже я тогда странность заметил. Непонятно только было, почему психиатры этого не замечали и никак не предупреждали инцидентов.

Быстро забыв про Валентинчика, зэки начали гадать, будет ли прогулка.

Выяснилось, что будет. Отправили надеть драные бушлаты и замызганные шапки и выгнали на улицу. Было странно, что в швейном отделении зэкам приходилось носить на себе рванье. Сами они давно бы уже починили бушлаты — но приносить их на швейку было запрещено, иметь иголки тоже запрещалось. Государство, как обычно, делало все, чтобы граждане не имели возможности хоть чуть, но улучшить себе жизнь собственными руками.

На прогулку вывели под усиленным конвоем из санитаров во главе с тем самым старшим санитаром СПБ — Павлом Ивановичем Рымарем. Павел Иванович был каким-то реликтовым образованием в СПБ, одним из тех существ, уже редких в 80-е годы, которые только по паспорту были людьми. В остальном это было некое доисторическое животное.

Мне лично Рымарь напоминал подполковника Лашманкина из самарского УКГБ — только с той разницей, что Лашманкин походил на существующего и доныне ящера, а Рымарь был вообще какой-то палеозойской лягушкой.