Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Толком не являясь зэком, Коля проявил себя тем не менее надежным сокамерником. Он следовал своим «вольным» представлениям о том, что такое хорошо и что такое плохо, всегда был честен, не конфликтовал и, наоборот, нередко гасил скандалы — силой. Рослый и мускулистый, Коля при необходимости просто брал в охапку скандалиста и отволакивал его в дальний угол. При этом простое курносое лицо Коли не выражало никаких особых эмоций. Он был бы похож на мультяшного медведя, если бы не его болезнь — жестокий фурункулез, поразивший Колю в СПБ от макушки до пят. Никакого лечения Коля получить не мог, даже витамина В, и выдавливал фурункулы, от чего по коже только расползались фиолетовые пятна.

В СПБ Коля стал законченным антисоветчиком — на что имел полное право. Вместе с Егорычем они ругали власти, и проповеди приближались к жанру «казней египетских» — все их они призывали на головы коммунистов.

Ели свою еду уже после возвращения с ужина. Та же процедура: вывод на улицу, подсчет по головам, далее — путь в столовую. Вечером она ничем не обрадовала: пайка хлеба и «солянка» — тошнотная кислая капуста с водой. За нашим столом ее никто не ел. Да и половина зэков бросали ложки, понимая, что от этой капусты получат больше изжоги, чем калорий, — и поедали с жиденьким чайком голый хлеб.

Несчастный Вася Овчинников, уже не надеясь на милость Божью, вместо того чтобы собирать объедки, просто сжирал недоеденную капусту, обегая столы, пока считали ложки. По дороге в отделение он снова грозил:

— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, яко исчезает дым!

Кому предназначались угрозы, мы не поняли, но скоро узнали.

По случаю годовщины моего прибытия в СПБ с Егорычем и Кисловым мы устроили «праздничный» ужин из запасенной еды. Самодельными ложками из картона — тюремным вариантом разовой посуды — разобрали банку лосося из посылки и запили ее разведенным в холодной воде концентратом апельсинового сока. Горячей воды в отделении не было. Был только огромный титан, стоявший в предбаннике, но та вода предназначалась для мытья полов и не была питьевой.

Даже чокнулись пластмассовыми кружками — за то, чтобы этот юбилей стал последним. Хотя все понимали, что чепуха. Это был год унижения, безумия и боли — и скорой свободы не предвещало ничего. Тот же Егорыч — да и Воробьев, еще сидевший в обычной психбольнице, — были тому наглядными доказательствами.

Мы еле успели доесть, как вдруг из туалета донеслись крики и рев. По коридору забегали санитары, Егорыча и всех «посторонних» быстро разогнали по их камерам.

Опытные зэки Шестого уже имели носорожью шкуру и спокойно ждали, пока кто-нибудь объяснит, что случилось. Это сделал Галеев — олигофрен, обитавший в самом углу камеры на койке, зажатой соседскими со всех сторон. В камере он появлялся реже других, ибо служил пол омоем на швейке, мыл и драил там полы или же торчал в процедурке с непонятными целями.

Галеев был клоном Зорина из Первого отделения — хотя и принадлежал к противоположной категории «олигофренов-интравертов». Диагноз его был ясен с первого взгляда: узкий череп, низкий, как у питекантропа, лоб, массивная челюсть. В диагнозе Галеев стоял на ступеньку ниже Зорина: Дебила хотя бы умел говорить, Галееву же это давалось с трудом.

Так же, как и Зорин, с детства Галеев скитался по дурдомам Магаданской области. Никто не знал точно, за что Галеев сидел. Сам он отмалчивался, говорили, что вроде бы за поджог, но была и версия посерьезней — за попытку растления маленькой девочки.

Однако Галеев легко брал верх над Зориным в другом виде спорта: он имел еще и собственный бред. Если Маршал в Первом отделении воображал себя военным, то фантазия Галеева так далеко не простиралась — и вершиной его мании величия было воображать себя санитаром СПБ.

Это он полушепотом-полумычанием объяснял всем новеньким обитателям камеры: он, Галеев, является санитаром с особым заданием — надзирать за обитателями камеры изнутри. Как ни смешно, в том была доля правды — все знали, что Галеев стучит чуть ли не круглосуточно медсестрам по любому поводу и на всех.

Галеев заплатил продуктами кому-то, чтобы из клочков роб ему пошили зэковскую кепку. Очень тщательно ее прятал — выплыви она на шмоне, это было бы расценено как подготовка к побегу. Однако вечерами, когда у медсестер была пересменка и санитарские смены тоже менялись, Галеев напяливал кепку на свою конусообразную голову и грозно вышагивал в ней по проходу.

Шоу было мультимедийным. Галеев не только менял жестикуляцию со своей обычной, униженной — похоже, в тюрьме его сильно били, — на размашистую и властную. Он что-то там бубнил себе под нос, постепенно повышая голос — в итоге уже было понятно, что в голове вовсю разыгрываются садистские сцены. Он угрожал кому-то избиением, потом как бы бил, кинематографично пинался и махал кулаками, потом снова угрожал: «А то снова сапогом по рылу…».