Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Было известно, что в МВД не любят чекистов — однако наблюдать эту нелюбовь воочию было занятно. Своей честной мимикой и тоном майор даже вызвал у меня некое подобие симпатии.

Оказалось, он знал моих родителей — ибо когда-то давно у них учился. Почему-то стал рассказывать, что с нового года вводятся новые правила распорядка и режима в КПЗ. Судя по тому, что он рассказывал, новые правила от старых не очень отличались. Напоследок спросил, есть ли какие просьбы. Я попросил только то, о чем мечтал уже несколько дней, — мыло. Как ни странно, но поздно вечером мент кинул в камеру крошечный кусочек черного хозяйственного мыла. Мыло противно воняло, но я с удовольствием вымыл им руки и лицо — устраивать снова обливание холодной водой в мерзлой камере я уже не решился.

Я сильно разозлился на Иновлоцкого. Мелкая тактика пакостей, усложнявших жизнь диссидентам и стоявшая ровно на полдюйма за гранью этики и закона, была типичной для КГБ. Понятно, что Иновлоцкого мало трогало, каково было мне сидеть неделю без мыла, полотенца и зубной щетки. Было бы странным, если бы еврейского полицейского заботил комфорт отъезжающих в концлагерь. Однако Иновлоцкий сознательно врал и зачем-то пытался своим враньем чекистов прикрыть.

Поэтому, когда на следующий день Иновлоцкий вызвал меня на допрос, я с порога заявил, что никаких показаний давать не буду и не буду подписывать протокол. Есть показания или нет — его головная боль, не моя.

— И вообще, где мои вещи — вы же их обещали?

— Этот вопрос мы потом решим, Виктор Викторович, — пытался уйти в сторону Иновлоцкий.

Со злости я уперся и попросил не тратить времени и сразу отправить меня в камеру. Иновлоцкий пригрозил, что отказ от показаний мне «повредит и затянет дело».

— А куда мне торопиться, если я уже в тюрьме?

Иновлоцкий глядел в пол и ничего не ответил, на том мы и расстались.

Вернувшись в камеру, я рассмеялся — чем даже испугал моего молчаливого сокамерника. То be or not to be? Давать показания или не давать? Вот в чем вопрос. Вопрос решился легко, с плеч упала вся тяжесть выбора, пусть на чашу весов и легла какая-то невесомая пушинка — мыло, зубная щетка. Может быть, историки ошибаются, думая, что Цезарь перешел Рубикон, потому что хотел стать диктатором? Вдруг в Риме у него просто осталась зубная щетка?

Шестого декабря к концу подходили первые десять дней заключения. За это время я научился многим вещам, которые были совершенно необходимы человеку, жившему в конце двадцатого века. Колотить в дверь сапогом, угрожать перерезать себе вены, вытираться рубашкой, писать паленой спичкой на сигаретной обертке, спать в шапке и сапогах на голых досках. Мгновенно выработались зэковские привычки — и, когда мент повел меня заново снимать отпечатки пальцев, руки сложились за спиной уже автоматически.

Зачем нужно было делать это еще раз, объяснила женщина-криминалист. Оказалось, что при первом снятии мент переусердствовал в садизме, пытаясь свернуть мне пальцы, и те отпечатки не читались.

— Бог все видит, — прокомментировал это сосед, пожевывая «Беломор». Похоже, он, действительно, был христианин.

Вечером того же дня меня увезли на тюрьму — в СИЗО.

Глава VI. В КРЫСИНОЙ НОРЕ

В СИЗО меня привезли в полубессознательном состоянии.

Очнулся на цементном полу в привратке — камере, куда без разбора запихивали всех новоприбывших. Зэки сказали, что вышел из воронка своими ногами — хотя состояние было, как после обморока. Голова кружилась, в горле стояла тошнота, во рту — угарный бензиновый вкус.

Из камеры КПЗ меня вытащил тот самый толстый мент, который в первый день обвинял в шпионаже. На этот раз он не тыкал ключом в бок, но, выведя из дверей к воронку, толкнул так, что, если бы я не увернулся, то выбил бы себе зубы о его металлическую ступеньку — но получилось так, что просто ударил коленку. Поднявшись, протиснулся внутрь машины.

— У-у-у! — загудели скучавшие во чреве воронка зэки. — За что, земляк?

— За политику…

— Ну, сразу видно: в очках, профессор!..

Их представления о профессорах были довольно странными. С десятидневной щетиной и длинными немытыми волосами, я должен был больше походить на афганского моджахеда, чем на профессора. Впрочем, в свете единственной тусклой лампочки трудно было рассмотреть даже свой нос — не то что чужое лицо.

Воронок тронулся, и вместе с другими стоявшими зэками я тут же рухнул на людей, сидевших вдоль стенок. Мы еще не успели выехать из ворот МВД, как стало понятно, что машина, которая вроде бы предназначалась исключительно для перевозки людей, для этого была приспособлена наименее всего.