Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

В этой пещере я просидел пять дней, лишь дважды выходя на свет божий — вернее, тюремный. Эта сцена со стороны должна была выглядеть забавной: тюремный свет был неярок, но все равно после привычной темноты на несколько секунд ослеплял. Меня заносило в стенку, надзиратель сзади направлял меня тычками, как пастух дурного теленка.

Служебные кабинеты были расположены на втором этаже, там еще раз сняли отпечатки пальцев и сфотографировали, в другой раз надо было пройти медосмотр.

На надзирателя, снимавшего отпечатки пальцев, статья 190-1 УК произвела сильное впечатление.

— Вот ведь гад, родину продавал! — взывал он к патриотическим чувствам женщины-фотографа. — Да за такое надо сразу стрелять!..

Медосмотр проходил в холодной комнатушке, где сидела женщина-врач, укрытая сверх белого халата еще и форменным зеленым бушлатом. Здесь мне не повезло: только успел выполнить приказ раздеться догола и встать на положенный резиновый коврик, как в кабинет заскочил мент-офицер.

— Коля! — радостно воскликнула врач (хотя, возможно, это был и Ваня). — Где же ты был? Мой про тебя все спрашивает…

— В отпуске, — так же радостно отвечал Коля-Ваня, — в деревне.

И с удовольствием пустился в описания радостей деревенского быта, рыбалки и прочего. Все это время я переминался с ноги на ногу на коврике, прикрывая гениталии руками от холода. Когда рассказ дошел до неизбежных самогонки и парной бани, не выдержал и спросил:

— Я вам здесь не мешаю?

— Еще раз вякнешь, ебну так, что костей не соберешь, — не оборачиваясь, пообещал Коля-Ваня. Врач, однако, пугливо ткнула пальцем в мое личное дело. Коля-Ваня повернулся и посмотрел на меня уже внимательно. Взгляд был именно такой, с каким, действительно, могут ебнуть, что «костей не соберешь». Врач быстренько провела медосмотр.

Он состоял из осмотра промежутков между пальцами на предмет чесотки, полового члена — на тему сифилиса, гонореи и прочих побочных радостей интимной жизни, в заключение врач заглянула в зад. Она что-то черкнула в личном деле — после чего можно было, наконец, одеваться — и вернуться в свой подвал.

Возвращение из путешествий по этажам назад в пещеру было пыткой. Снова за спиной хлопала дверь — ис головой накрывала темнота. Казалось, что заперли то ли в шкафу, то ли в кладбищенском склепе — первые минуты трудно дышалось, пусть это ощущение и было чисто психологическим.

Когда ж на дно тюрьмы моей
Опять сойти я должен был —
Меня, казалось, обхватил
Холодный гроб… [30]

По странному совпадению в последнем классе школы — примерно тогда же, когда мне приходилось заучивать Байрона для уроков английской литературы, — я прочел в популярном научном журнале об опытах по sensory deprivation[31]. Подопытных помещали в куб, заполненный теплым глицерином, оставляя лишь трубку для дыхания. Лишенные каких-либо ощущений, они уже через полчаса начинали галлюцинировать. Я боялся, что нечто подобное может произойти и со мной.

Действительно, первым отказало ощущение времени. Спал я кратко и несистемно — между едой и едой, — просыпаясь, никогда не мог сказать, утро то было или вечер. Кормушка служила своего рода часами: если через нее давали хлеб и кашу, это значило, что утро, если только кашу — то вечер.

Со слухом тоже что-то происходило. Неоднократно казалось, что кто-то разговаривает за окном. Я подбирался к окну как можно ближе, но так и не мог разобрать ни слова, да и вообще понять, была ли это человеческая речь или какой-то неживой звук вроде бульканья воды. Иногда, когда я просыпался, вроде бы казалось, что меня будил сильный стук по трубам, однако въяве этот звук никогда не повторялся.

Однажды услышал какой-то шорох внизу, под доской, на которой спал. Чиркнув спичкой, убедился, что это была не галлюцинация — и мелкая серая тень проскочила вдоль стены. Открытие даже успокоило: собственно, было бы странным, если бы в такой идеальной крысиной норе не было крыс.

Хуже всего стало, когда я услышал пение — приятный женский голос выводил какую-то грустную мелодию. Тут я уже не на шутку испугался. Вспомнились сирены — только зачем они перебрались из теплого моря в тюремный подвал?

Оказалось, все было проще — и голос был мужской, только подростковый, высокий. В карцере, через пару дверей от меня сидел парень, и с трудом, но мы смогли переговорить через коридор. Я узнал, что парень сидит за убийство, был уже признан невменяемым и ожидал суда и отправки в психбольницу.

Вообще-то таких заключенных полагалось держать в особой камере для душевнобольных, но она была одна на всю тюрьму, и там уже сидел подельник моего соседа. Соединять подельников до суда было запрещено — и тюремное начальство не нашло ничего лучшего, чем посадить парня в темный карцер, где и нормальный мог бы сойти с ума. Видимо, тюремное начальство руководствовалось правилом, что дважды с ума сойти нельзя, так что хуже не будет.