Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

— Приказ начальника тюрьмы — выливать все остатки, — отрезал баландер, и я остался с пустой миской в руке. Унижение было сильным, так что больше я так никогда не делал.

Голод высасывал силы. Большую часть времени я стал проводить лежа. Можно было встать и сделать несколько десятков шагов, но начинала кружиться голова. Я валялся на шконке, мечтая о еде или вообще не думая ни о чем. Первые дни восприятие и мысли были, наоборот, обострены, но потом день ото дня голова все больше забивалась какой-то бессмысленной серой ватой. Из этого туманного состояния полудремы-полубодрствования я выходил, только услышав шум в коридоре. Стук дверей предвещал обед — хотя часто мне это только казалось.

Тело реагировало на голод почти физической болью. Постоянно казалось, что где-то что-то болит — то сердце, то почка. Вдруг я заметил, что без ухищрений могу почти полностью охватить бицепс ладонью — так похудели руки. Ночью приходилось вставать и перетряхивать матрас. Вата быстро укладывалась комками, и металлические полосы шконки впивались в ребра и плечи.

Все изменения в теле и уме происходили постепенно вроде бы незаметно. В полной мере я осознал, в каком жалком физическом и психическом состоянии нахожусь, только после трагикомического инцидента, происшедшего однажды в бане. Там я вдруг обнаружил, что в той же самой бане невдалеке, оказывается, моются еще двое других заключенных. Это повергло меня в ступор. Соединение в бане заключенных разных камер было строго запрещено. Еще больше удивляло, что ни они, ни мывшийся рядом Бушуев на это не реагируют.

Я шагнул в сторону случайных соседей, и тут же один из них — тощий парень с бородкой — тоже шагнул в мою сторону. Я сделал еще один шаг — и уперся в зеркало. Конечно, не зеркало, а всего лишь полированный лист из нержавеющей стали — запотевший и сильно покрытый пятнами от коррозии и мыла. Было не странно, что в банном пару и без очков я этого не понял. Но дико, что не узнал сам себя.

Впрочем, отражение в зеркале действительно мало напоминало меня прежнего. Скулы торчали навылет, виднелась тонкая шея, спички рук, ребра и кости таза легко прочитывались, между тонкими ногами зиял просвет. Это был образ катастрофы, без всяких слов повествовавший о голоде, а также о безысходности — когда нигде невозможно достать даже небольшого кусочка хлеба.

Позднее, уже на психиатрической экспертизе, меня взвесили. Я весил 48 килограммов — при росте 175. Еще позднее выяснилось, что голоду в челябинском СИЗО я был обязан тому же человеку, который отобрал у меня сумку и деньги при аресте, засунул в крысиную нору в карцере и задержал от отправки на экспертизу в Челябинске, — Соколову. Мама порывалась приехать в Челябинск и сделать давно положенную передачу — но Соколов ей врал, что со дня на день меня переведут на экспертизу, и еще врал, что там не принимают передач. В итоге мама никуда не поехала — а я голодал.

В какой-то день я заметил, что голод начал чувствоваться не так остро, и даже стал выливать в толчок несъедобную «уху» без сожалений. Правда, слабость стала заметней, почему-то по утрам появилась испарина — и белье приходилось сразу вывешивать на батарее для просушки. Не повреди мне голод мозги, я бы догадался, что с организмом что-то происходит, и название этому — «туберкулез». Однако тогда я принял снижение аппетита только как облегчение и был этому даже рад.

Как ни странно, но Бушуев, не получавший передач и евший то же самое, что и я, от голода ничуть не страдал. Более того, в некоторые дни он даже не доедал своего супа, а выловив оттуда картофелину, спускал остальное в унитаз. Я уже вывел теорию, что к голоду можно приспособиться и привыкнуть, но, как обычно, жизнь оказалась проще теорий. Легко выводилась закономерность: Бушуев выливал суп в те дни, когда ходил на прием к Шишкину — а значит, кум его еще и подкармливал.

Однако наше полуголодное существование не устраивало и наседку.

— Скажу Шишкину, пусть кинет в хату кого-нибудь с дачками, а то загнемся тут с голодухи, — как-то пообещал Бушуев.

Действительно, вскоре после его возвращения от Шишкина в камеру привели еще двоих. Оба были первоходами и арестованными только недавно. Оба были молоды — высокий худой парень по фамилии Политов, севший за избиение жены, и некто усатый в тулупе, арестованный за квартирную кражу.

Политов был типом трагикомическим. Глупый и бестолковый, на воле он пьянствовал и ругался со своей молодой женой, с которой не прожил и двух лет. Он неоднократно жену бил, в итоге как-то взялся гоняться за ней с ножом. В ход его, к счастью, не пустил, но избил несчастную женщину так, что она попала в больницу.

При всем при том Политов любил ее страстно, в камере мог говорить только о своей семейной драме и вечерами шил кисет для табака — вышивая на нем имя любимой. Свое поведение — вполне в духе принципа русской классической литературы «среда заела» — объяснял интригами тещи: