Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Шум тем не менее не стихал, мы так и заснули под грохот мисок и крики «Бей коммунистов!» С утра еще затемно «телеграф» принес новую информацию: бунт подавлен. В тюрьму были введены внутренние войска, солдаты подсоединили брандспойты к пожарным кранам и принялись поливать зэков ледяной водой из шлангов. Отбив коридор, солдаты занялись камерами. Они вставляли в кормушку шланг и заливали камеру до тех пор, пока зэки не забирались на верхние шконки. Тогда солдаты врывались в камеру и, стоя по колено в воде, избивали всех без разбора дубинками.

Так методично они прошли по всем камерам, оставляя в каждой по несколько тяжело раненных. Говорили о сломанных руках, сотрясениях, у многих оказались выбиты зубы. Никто не оказывал раненым медицинской помощи, они так и оставались в подвальных камерах, где все было вымочено насквозь — и пол, и матрасы, и одежда.

Каким-то образом зэки смогли договориться и объявили голодовку. Список требований был краток и довольно скромен:

Пункт 1. «Кочубея — нах».

В переводе требование означало: «Уволить Кочубея».

Пункт 2. «Снять побои» — провести медэкспертизу избитых и зафиксировать повреждения.

Пункт 3. «Не мстить» — то есть не наказывать участников бунта.

Это была типичная картина русского «бунта на коленях»: никто даже не требовал расследовать жестокое подавление мятежа и избиения.

Раздача хлеба в тот день началась самым странным образом. Надзиратель открыл кормушку и с необычной вежливостью в голосе спросил: «Вы здесь едите?» Голодать не хотелось, но не поддержать голодовку в тюрьме политзаключенному было никак нельзя. Я отказался, чуть позднее написал, как и было положено, официальное заявление о голодовке.

Усатенький было тоже решил голодать, но Бушуев его пуганул, что отправят в карцер, — и Усатенький сразу передумал. Тем более что еда в тот день оказалась гораздо лучше обычной. Вместо привычной «ухи» из рыбьей чешуи принесли кашу, густо приправленную маслом. Обед и ужин в тот день впервые в Челябинске были съедобны — хоть я и старался не смотреть на содержимое мисок, но по запаху это чуял.

Голодать голодному было занятием, конечно, нелепым. Я пил много воды из крана и провел большую часть дня, как обычно, валяясь на шконке. Бушуева моя голодовка привела в бешенство. Кроме прочего, в обязанности наседки входит и поддержание режима в камере, так что его нервозность была понятной. Бушуев вышагивал по камере, ложился и тут же снова вставал. Он все время говорил как бы в никуда, объясняя, что держать голодовку опасно и вредно — это «подставит всех». На другой день он записался, как обычно, к Шишкину, но тот его не вызвал — у кулшбыл явно очень занятый день.

Это привело Бушуева в еще более нервное состояние, к вечеру он начал прямым текстом уговаривать меня голодовку снять. Его аргументы варьировались от разумных («голодовка все равно не продержится») до дурацких («из-за тебя всех здесь в карцер посадят») и угрожающих — «силком баланду волью в рот». Камеры между тем начали переговариваться, обсуждая, держать голодовку дальше или прекратить. Вроде бы какие-то камеры голодовку уже сняли. Все это было прогнозируемым. Соотечественники проявили свою характерную национальную черту: как всегда, стартовали, резко надавив на педаль газа, — чтобы тут же бросить давить на нее вообще.

Утром Бушуев воспользовался тем, что я не стал просыпаться, и забрал мою пайку у баландеров сам. Пока я дремал, он умудрился засунуть мне ее под подушку. Проснувшись, я вернул ее на стол, тут Бушуев психанул и запустил пайкой мне в лоб.

Вариантов не было. Вскочив со шконки, я стукнул его кулаком в челюсть, Бушуев откатился назад, ударил меня в бровь и рассек ее — кровь тут же залила глаз. Он был сильнее меня и сыт, но я был выше ростом. Мне удалось повалить его на пол, и мы катались по цементному полу — оба ослабшие от долгого отсутствия движений, — стараясь ударить противника побольней. Бушуев пару раз пнул меня коленом в живот, я смог ударить его головой о цементное основание толчка. Только тогда оравший через кормушку надзиратель вызвал поддержку, менты ворвались в камеру и нас растащили.

Вместе с Бушуевым нас вывели в коридор и закрыли по разным боксам. В боксе я оказался впервые. Это углубление в стене размером с небольшой стенной шкаф или, вернее, с просторный гроб. Ощущение было именно таким — будто живьем оказался в стоячем гробу, где темно и душно. Сесть было невозможно и не на что — из-за недостатка пространства нельзя было даже подогнуть колени и просто присесть на корточки. Изнутри дверь бокса была покрыта жестью, тщательно пробитой мелкими дырками с острыми краями, загнутыми внутрь. Делалось это специально, чтобы ошалевший от клаустрофобии заключенный не докучал коридорным надзирателям стуком в дверь. Стоило чуть расслабиться и облокотиться, как острые шипы тут же впивались в тело. Наверное, так чувствовали себя жертвы инквизиции, закрытые в «железную деву».