Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

По дороге в судебное отделение психбольницы в стакане воронка я предвкушал спокойную больничную атмосферу, чистое белье и последнее — хотя и важное — нормальные кровати вместо жестких шконок. Пусть по опыту я уже знал, что спокойствия в сумасшедшем доме лишь на градус меньше, чем на станции пожарной охраны, и чрезвычайные происшествия там случаются каждый день. Тем не менее в больнице все же можно было всегда найти способ избегать неприятных людей — чего давно хотелось. Ну, и, конечно, больничная еда. Я давно замечал, с какой серьезностью относятся к пище домашние животные, — после пары месяцев голода у меня выработалось примерно такое же отношение. Тюрьма обращает человека в животное. И даже если не ломается этика, обостряются инстинкты.

К счастью, в отношении пищи ожидания оправдались. К несчастью, это было единственное сбывшееся ожидание из всех.

Судебно-экспертное отделение располагалось внизу пятиэтажного здания. Воронок подогнали дверь в дверь, далее следовали стальная дверь, дверь-решетка, еще решетка — и в комнате, выполнявшей роль приемного покоя, я оказался в клетке. В обычной стальной клетке — в зоопарке в такой мог бы уместиться пяток обезьян. Здесь она, однако, была предназначена для людей. Обыскивали тут же, мент в белом халате поверх униформы заставил меня раздеться догола и проверил самые укромные уголки тела. Мент старался не зря: его добычей стал огрызок карандаша, который я пытался пронести, спрятав в волосах за ухом.

В этой «больнице» было больше решеток и стали, чем в среднего размера КПЗ. Нам пришлось пройти еще сквозь пару решеток, прежде чем мы добрались до палаты — вернее, все-таки камеры. Это была обычная камера размером около десяти квадратных метров. Окно было замазано белой краской. На деревянных нарах в форме буквы П нас оказалось пятеро. Одного я знал — это был тот самый запуганный петух из Самары с дыркой в голове, с которым я сидел в общей камере.

Я занял место на одной из верхушек этого П. В ногах у меня обитал старик, перерезавший вены на руках и лодыжках своей жене. Его обвиняли в покушении на убийство, старика это злило, и всем вокруг, включая медсестер и ментов, он обещал, что, вернувшись домой, обязательно старушку дорежет — «чтобы хоть было за что сидеть». Его статья была до 10 лет, самому старику уже 67, так что вряд ли в этой жизни у него был шанс исполнить угрозу.

Сосед сбоку тоже сидел за нечто похожее. Из ревности он избил свою сожительницу, и в этом не было ничего интересного — было интересно, что он делал с ней это уже в пятый раз. Пять раз он ее избивал, пять раз сожительница сдавала его в милицию, четыре раза он возвращался из лагеря — снова к ней, и четыре раза она принимала его назад. На пятый раз серийному домашнему насильнику, похоже, попался вменяемый следователь, который догадался, что в отношениях этих челябинских Ромео и Джульетты что-то не так, и отправил не в меру страстного любовника на психиатрическую экспертизу. По профессии ревнивец был каменщик, глядя на его твердый, как кирпич, живот и мускулистые руки Калибана, можно было догадаться, что подруге приходилось от его оплеух несладко. Впрочем, для полного торжества справедливости на экспертизу стоило бы отправить и жену.

Я проспал там одну ночь, на следующий день оказался в другой камере — в крошечном помещении примерно в шесть квадратных метров, которое было больше похоже на стенной шкаф. Здесь не было ни окна, ни нар. На ночь матрасы укладывались просто на пол и сворачивались днем, дабы можно было сделать четыре шага и на чем-то сидеть. Здесь не было смены дня и ночи, стояла вечная полутьма, и все освещение шло от лампочки — ее неяркий свет кое-как проникал сквозь отверстия в металлическом листе, как и в самарской крысиной норе.

В «шкафу» нас находилось трое. Одним из соседей был 18-летний баклан, сидевший за ограбление (снял шапку и часы с прохожего), — тип со столь явными психопатическими наклонностями, что диагноз был ясен и безо всякой экспертизы. По несколько раз в день на него находили приступы ярости, которую он обрушивал по поводу и без на другого соседа (меня он не трогал — я был старше и выше).

Его жертвой был слабоумный мальчишка, обвинявшийся ни много ни мало в убийстве. Он задушил отчима — причем из вполне благородных побуждений. Тот много пил и в пьяном виде избивал мать убийцы. Я не мог понять, как тщедушный 15-летний ребенок с бледным лицом диккенсовского сироты и ручками-спичками смог сладить со взрослым мужчиной. Оказалось, все было просто. Задумав месть, мальчонка выждал день, когда мать уйдет на работу в ночную смену, а отчим вернется домой пьяным — и долго ждать ему не пришлось. Он задушил вусмерть пьяного отчима бельевой веревкой, после чего аккуратно прикрыл мертвого простыней. «Он уже был такой», — объяснил он матери утром, ибо, как ни придумывал, ничего умнее изобрести не мог. Ну «был такой» — с веревкой на шее и высунутым языком.