Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Как обычно — полуподвальная камера привратки. Здесь она еще мрачнее из-за низкого сводчатого потолка. Правда, стоят шконки, но даже в переполненной камере устроиться на них рискуют немногие. Стальные полосы шконок были столь узки — шириной не более трех пальцев, — что лечь на них было примерно то же, что примерить на себя испанский сапог. Пристроились лишь несколько человек с дальних этапов в толстой зимней одежде. Свежеарестованные москвичи — уже в легких, весенних куртках и пальто — теснились на полу и по краешкам шконок. Меня же выручил толстый бушлат, я спал после вымотавшего силы этапа мертвым сном.

В Челябинске при погрузке я был настолько уверен, что отправляюсь назад в Самару, что даже не догадался выведать у конвоя конечный пункт назначения. Меня довезли до Столыпина, как уже стало обычным, в стакане, в вагоне засунули в тройник — все еще принимая за «сотрудника» из камеры № 76. Я уже расположился в относительном комфорте на верхней полке, рассчитывая вернуться завтра в самарское СИЗО, как вскоре заметил, что что-то не так.

Из соседних клеток доносился разговор, и в нем звучали географические названия, которые никак не были по пути в Самару: Ульяновск, Мордовия, Рязань — поезд двигался совершенно в другом направлении.

Переговорив с соседями — это были особняки, ехавшие в Потьму, «столицу» мордовского ГУЛАГа, — выяснил, что Столыпин едет в Москву. Почему в Москву? Для дачи показаний на следствии кого-то из московских диссидентов? Глупо — я не давал показаний на своем следствии, так что и на чужое меня никто звать бы не стал. Экспертиза в Институте Сербского? Других вариантов просто не оставалось.

Московский этап оказался лучшим из всех в моей тюремной одиссее. Будучи случайно причислен к рангу «сотрудников» — спасибо Шишкину, — я ехал почти всю дорогу один. Конвой лютовал и бил кого-то в дальних клетках, но в торце, где помещались тройники, царили спокойствие и тишина. Наступила весна, и, когда на перегонах открывали окна, в них врывались солнечный свет и свежий воздух, пахнувший проснувшимися деревьями и талым снегом. Оказывается, вне затхлых тюремных коридоров все еще существовал мир, где были времена года, природа и люди, занимавшиеся своими обычными делами. Все шло, как обычно, и этот мир ничуть не перевернулся.

На какой-то станции я уговорил конвоира выкинуть из окна письмо Любане, сложенное треугольником, даже без конверта. Как ни странно, но неизвестная добрая душа его подобрала и отправила по адресу. Этот фокус повторялся позднее не раз — в стране, где у каждого пятого кто-то из близких сидел, а то и он сам, это было в порядке вещей. Люди по мелочи совершенно честно и бескорыстно помогали зэкам. Если на станциях по недосмотру не закрывали окон, то бывало, что, распознав Столыпин, в окна закидывали пачки сигарет, а то и какую-то снедь вроде пирожков. Пирожки солдаты выкидывали обратно, а сигареты честно отдавали зэкам. Окна, правда, после этого немедленно закрывались.

Вскоре после того, как поезд тронулся, из соседнего тройника стало доноситься «бу-бу-бу» голосом, показавшимся знакомым. И точно, это был тот самый смертник, который в мой первый день в челябинской тюрьме рассказывал свою историю соседу, рассчитывая получить от него утешение. Теперь он спрашивал у меня, расстреляют его или нет. Поздним вечером, когда поезд остановился в Ульяновске, смертника выгрузили. Это говорило только о том, что его надежды на помилование и жизнь не сбылись.

В челябинской тюрьме не расстреливали, и смертников отправляли в Свердловск или в Сызрань Самарской области. По всем признакам, соседа отправили через Ульяновск именно в Сызрань. А значит, жить ему оставалось 150 километров и считаные дни.

Поезд ехал хорошо знакомой дорогой — по ней много раз я катался в Москву. И сейчас попадались встречные поезда со знакомыми номерами. Как и раньше, в них ехали люди, они пили чай из «фирменных» граненых стаканов в металлических подстаканниках, что-то ели, в каких-то купе разговаривали, в других играли в карты. У меня было странное ощущение, как будто я оказался с той стороны зеркального стекла — я мог их видеть, а они меня нет. Я как бы оказался в другом измерении.

Только сейчас стало заметным то, чего не видел раньше, — лагерные заборы и вышки. Из окна Столыпина вся Мордовия выглядела лагерем, где в промежутках между заборами как-то жили люди.

В столицу мордовского ГУЛАГа Потьму Столыпин прибыл ранним темным утром. Разгрузка заняла необычно много времени — так много зэков пришлось выгружать.

Там же выгрузили и особняков. Мельком я увидел их в коридоре: немолодые мужики с морщинистыми лицами, все в полосатых серо-коричневых робах, один лихо гарцевал в неизвестно откуда взявшейся здесь ковбойской кожаной шляпе.