Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

В Челябинске каждую ночь я наблюдал, как здоровый психопат избивает больного мальчишку. Я мог бы остановить его сразу, однако не делал этого и вмешивался, только если психопат уже переходил грань. С другой стороны, прекрати я эти еженощные избиения — нам предстояла бы бессонная ночь под нечеловеческие вопли.

Тогда я понял, что именно имел Шаламов в виду. Вера в доброту людей исчезает не оттого, что в тюрьме приходится постоянно видеть жестокость, проявляемую другими. Страшно оттого, что эту жестокость ты обнаруживаешь в себе.

Соседство с Ададуровым, теплая весна, ну и просто условия в Бутырке сделали две недели пребывания там вполне приятными — особенно по контрасту с челябинским адом. В камере меня поразили сразу несколько вещей. Например, кран с горячей водой — так что можно было стираться не только в бане. Впрочем, можно было просто отдать вещи в стирку — и, как в отеле, на другой день их приносили уже чистыми и проглаженными.

Удивило настоящее зеркало, вмурованное в плитку над раковиной. Впервые за многие месяцы можно было посмотреть на себя — пусть вид и не радовал. В отличие от других тюрем, пол в камере Бутырки был выложен плиткой, что избавляло от сырости и пыли.

Наконец, целым шоком стало отсутствие толчка — вместо него в камере стоял настоящий унитаз. Впрочем, не совсем настоящий — без сиденья.

Кроме наседки, камера Бутырки № 234 была, по всей видимости, оборудована и микрофонами — и по этой причине стала «диссидентской». Еще в 1973 году в той же камере сидел еврейский отказник художник Леонид Ламм. Он оставит несколько точных зарисовок интерьера, но жаль, что не написал натюрмортов с тюремной кормежкой — по ним можно было бы прочувствовать вкус бутырской еды.

Питание в Бутырке тоже было на пять, разве что хлеб оказался настолько кислым, что после него неизбежно пучило живот. (Как ни смешно, но до сих пор в Бутырке пекут такой же дрянной хлеб — несмотря на бесчисленные жалобы как зэков, так и наблюдательных комиссий. Могут меняться политические режимы, но тюремные условия в России остаются почти прежними.) Прочая бутырская еда мало чем отличалась от той, которую готовили в советских столовых. Насчет бутырского рассольника мы с Ададуровым даже шутили, что его можно подавать и в ресторанах. Развили идею до того, что при тюрьме можно открыть тематический ресторан, где официанты в брюках МВД, с лампасами, будут разносить рассольник в алюминиевых мисках. Сейчас где-то рядом с Бутыркой, действительно, существует «Бутырка-бар» — сидя в тюрьме, мы предсказали его появление на двадцать лет раньше.

На праздник Первого мая меню превзошло всякие ожидания. Все получили по кусочку сыра и кружочку сырокопченой колбасы. Свободные граждане могли добыть такую, только отстояв довольно долго в очереди.

А вечером началось представление. Вместо привычного тюремного «Тюрьма, дай кликуху» из разных камер стали доноситься лозунги: «Да здравствует Первое мая! Бей коммунистов и ментов!», «Хайль Гитлер!» — «Зиг хайль!» — откликалась другая камера. Эта перекличка продолжалась до темноты, и мы с Ададуровым слушали ее, глядя друг на друга круглыми глазами.

Никаких фашистских настроений по тюрьмам, конечно, не было. Ни разу я не встречал антисемитизма, и вообще пресловутая советская «дружба народов» процветала в тюрьме даже пышнее, чем на воле. Не было никаких межнациональных конфликтов, кавказцы и выходцы из Средней Азии могли быть лучшими друзьями — судили по человеку. Здесь были только «мы» и «они». Однако из всех известных зэкам лозунгов нацистские были единственными, враждебными власти и коммунизму. Их зэки и прихватывали — из чувства протеста.

К сожалению, бутырское сидение оказалось кратким. Пятого мая, сразу после праздников, меня вызвали «с вещами». Сидя на сборке, я дремал, когда вдруг снова появился Ададуров — его тоже везли на экспертизу в Институт Сербского, но на амбулаторную. Мы перекинулись парой слов, потом Толя подошел к другому зэку и довольно кратко и холодно с ним поговорил. Это оказался его подельник Незнанов.

Виктор Незнанов представлял из себя совершенно другой тип свидетеля Иеговы, чем Ададуров. Он был низеньким и комичным персонажем — с густыми седеющими бровями, которым мог бы позавидовать даже Брежнев.

С видом мрачного хомяка он сидел в углу, не вступал в разговоры, даже если к нему и обращались. Тогда он выжимал из себя пару слов, после чего снова замолкал. В воронке нас посадили в стакан вдвоем — было так тесно, что Незнанов висел надо мной всю дорогу и падал на мои колени на поворотах. Только когда воронок окончательно остановился, мы оба с облегчением смогли вздохнуть.

* * *

Как театр начинается с вешалки, так всякое психиатрическое заведение начинается с унижения.

В Институте Сербского первым делом меня раздели догола, завели в какую-то комнату с ванной, где сидела древняя санитарка, по виду которой можно было подумать, что здесь она тоже голыми встречала и обвиняемых по сталинским процессам. Бабушка указала пальцем на поржавевшую ванну с отбитой эмалью и брезгливо произнесла: