Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

— Низ помыть не забудь…

После этого дюжий надзиратель в белом халате поверх формы МВД выдал мне белье и пижаму, отобрал очки и повел по широкой лестнице — здание было выстроено в стиле «сталинский ампир» — наверх, в Четвертое отделение. Только там проводили экспертизу политзаключенных.

Полуслепого, он довел меня до койки в просторной палате. Я присел, видя вокруг только мутные пятна вместо лиц. Жалкие попытки протеста — «высокая близорукость, минус девять» — ничего не дали. Ответом было: «Обращаться к врачу», ну и стандартное тюремное «не положено».

До врачей еще надо было дожить. Пока же к койке подошел молодой человек:

— Тоже политический? Виктор Гончаров, статья 187-1 украинского кодекса. Зови меня Викентий. Мы пожали друг другу руки — статья 187-1 УК УССР была копией моей 190-1 российского кодекса.

Фамилия Гончарова была смутно знакома по одному из старых выпусков «Хроники». Он происходил из мелкого украинского города Кировограда[40], учился в Одессе. Там был членом кружка, к которому принадлежал будущий деятель перестройки и депутат Госдумы Вячеслав Игрунов — Викентий назвал его польским ником Игрунова — Вячек.

После разгрома кружка, когда Игрунова отправили в психушку, из университета исключили и Викентия. Он уехал в Москву, пытался пристроиться там — что было бесполезной затеей, ибо КГБ сидел у Викентия на хвосте. У него уже конфисковали портфель с запрещенной литературой, и повисла угроза политического дела, но Викентий невольно сам облегчил чекистам их труд.

Пытаясь сбежать куда-нибудь подальше, он собрался на заработки в Якутию. Билет на самолет стоил денег, которых не было, и Викентий купил льготный билет по своему, уже недействительному, студенческому билету. В итоге он сэкономил 40 с чем-то рублей, но потерял год жизни. Суд приговорил его за «подделку документов» к двум годам, по кассации срок сократили наполовину. Не стоит упоминать, что, не будь Викентий диссидентом, из-за 40 рублей не стали бы возбуждать и уголовного дела.

Новое дело Гончарова было театральной драмой, в которой было все — и любовь, и измена, и, конечно, донос. На праздник Октябрьской революции 1978 года его подруга пригласила Викентия в свою компанию. Там в обществе четырех незнакомых человек Викентий произнес тост: «Выпьем за день национальной трагедии русского народа». Все выпили и забыли, кроме подруги, которая вспомнила об этих крамольных словах через полгода, когда Викентий объявил ей, что прекращает отношения, ибо встретил другую.

Подруга отправилась прямиком с доносом в КГБ. Чекисты с удовольствием возбудили уголовное дело, однако их ждал неприятный сюрприз. Никто из участников вечеринки не подтвердил, что Викентий произносил крамольный тост. Причем все имели пуленепробиваемое алиби: «Пьян был, не помню».

Сначала я истолковал такое поведение как мотивированное желанием помочь Викентию. Позднее вывел все-таки более правдоподобную версию. В отношениях с тоталитарным государством, как и в отношениях с мафией, всегда лучше ничего не знать. В случае Гончарова «слышал, но не донес» при некотором раскладе могло обернуться большими неприятностями. Скорее всего поэтому свидетели так твердо на допросах и держались.

В итоге уголовное дело свелось к тосту, еще подруга «вспомнила», что Викентий осуждал оккупацию Чехословакии и давал читать ей какой-то самиздат. С таким составом дело выглядело хилым даже на Украине. Чекисты отправили Викентия на психиатрическую экспертизу, там его сразу признали невменяемым, однако, по неизвестным причинам, психиатры рекомендовали принудительное лечение в больнице общего типа. Чекистов это тоже не устроило, и прокурор потребовал провести новую экспертизу. Так Гончаров оказался в Институте Сербского.

Без очков я видел лишь мутные пятна вместо лиц и двигался по стенке. На следующее утро во время врачебного обхода к моей койке подошли несколько человек в белых халатах. Не видя лиц и обращаясь к халатам, я первым делом попросил вернуть очки. Высокий мужчина, по всей видимости, главный, не совсем убедительно пообещал это сделать. Однако потребовалось просить на обходах еще дважды, когда, наконец, очки вернулись — и то на дневное время. На ночь, по правилам Сербского, их требовалось сдавать медсестре.

Только теперь я смог толком понять топографию Четвертого отделения. Оно было тем местом, где изобрели карательную психиатрию. Здесь в 1960-1980-е каждого четвертого диссидента признавали невменяемым.

Через Четвертое отделение прошли почти все московские диссиденты и многие из тех, кто представлял «сложный случай» — вроде моего или Викентия. Только сюда привозили заключенных из СИЗО «Лефортово» КГБ. Для них существовала специальная палата, вернее, две смежные, в которые из коридора вела отдельная дверь, остававшаяся все время закрытой. Она была расположена сразу направо от входа в отделение, в самой двери было небольшое квадратное плексигласовое окно.