Девятый Замок

— Ты ради друга пойдёшь в Нибельхейм, в Жилище Мёртвых? Ради того, кто предал тебя, кто лишил тебя невесты, кто за тебя не пошевелил бы и пальцем?

— Да, — просто сказал Эльри.

— Даже если никто не узнает о том подвиге? Не будет славы, саг и песен…

— Отведал я славы. Не по нраву мне её вкус. И к песням я стал глух.

— Значит, ты — такой же, как твой побратим. Кем ты себя возомнил?

— Богом, — секира оказалась в руке, столик разлетелся вдребезги. — Богом войны. Молния — мой топор, грозовые тучи — мой панцирь, огонь пожарищ — мой плащ. Был у меня друг, Снорри, и он остался один, против ветра и тьмы, и ни один противник не ступил дальше стен.

— Воля твоя, — пожала плечами Хранительница. — И боль — тоже. Идём, я проведу тебя…

* * *

Ключ повернулся в замке. Дверь открылась. За дверью был мост. На мосту кружился снег. Вдали метались тени.

Холодно.

Эльри вздохнул. Вложил секиру в петлю. Хотел было начертать руну Охраны, да передумал. Ни к чему хранить себя. Толкнул дверь и вышел туда, где метель сжигала всё вокруг ледяным дыханием, белым пламенем, оставляя лишь пепел.

Эльри шагал по каменному, древнему мосту. По крупицам чужих мечтаний, надежд, страхов, скорбей. Здесь начинался его путь. Путь в Нибельхейм.

На битву со змеем.

Сага о Снорри, сыне Турлога

Смех в тумане

Туман был везде.

Серый, холодный, липкий, он был как внутренности трупа, как тысяча лет сна наяву. Он обволакивал с ног до головы, лез в глаза… Пахло влагой, плесенью, а ещё гарью. Под ногами валялись обломки кирпичей. Я спотыкался об них, ругался и шёл дальше.

Дорога пошла в гору. Идти стало тяжелее, хотя битый камень под ногами исчез. Я задыхался, а проклятущий туман едко щипал глаза…

Удар.

Я ударился головой об сосну. Хотел было пнуть её в ответ, но присмотрелся и передумал. Очень уж жалко выглядела сосенка. Она росла на вершине холма, окруженного серым морем тумана. Кривая, чахлая, она тянула к небу скрюченные пальцы ветвей, словно сухое Мировое Древо. Под ногами была трава — жухлая, серая, как и пыльная земля.

Как и небо.

Над холмами была натянута грязная серая простыня. Почему-то я был уверен: это не облака. Просто здешний небосвод сам по себе именно такой. Здесь никогда не светит солнце.

И ещё здесь никогда не бывает ночи.

Вдруг болотно-мертвенную тишь прорезал звонкий смех. Я подумал о серебряных колокольчиках, бубенцах и упряжках белоснежных коней из сказок, но не видел ничего, кроме тумана и вершин соседних холмов. Смех звучал оттуда, из хмари, лёгкий и веселый, как молодое вино.

Кажется, смеялись дети.

Я вглядывался туда, в серую холодную гадость, до рези в глазах, но не заметил никакого движения. Ни на волосинку не колыхнулось море скисшего молока. Море скисшей жизни.

Моей жизни.

Последние три года я провёл в таком вот тумане. В кислятине, от которой сводило рот. Ни разу за три года не смеялся от души. Ни разу не сварил пива, такого вкусного, как раньше. Ни разу не улыбнулся Митрун, как улыбался раньше. Меня не радовали ни рассветы над Андарой, ни закаты над Белогорьем. Песни и музыка, и незамысловатые шутки Эльри только злили меня. Я рассмеялся, лишь увидев этот Девятый Замок, будь он проклят, и тело Рольфа Ингварсона, объятое огнём в Зале Улыбок.

Лишь тогда я почувствовал, что живу.

Смех звучал всё громче. Источник чудесного смеха приближался. Серый занавес наконец раздвинулся, и туман выпустил луч синего света. Это оказалась Хранительница Хьёлле. Она шла ко мне, закрыв лицо веером. Хрустальный смех следовал за ней.

Она остановилась в двух шагах от сосны. Поклонилась кому-то в тумане и стала на колени, не глядя на меня. Я замер, боясь помешать ей. Во мне рождался смех. Хохот звенел горным родником, просился наружу ручьём, чистым и радостным. Нет, не златовласая дева и её причуды смешили меня. Это был тот самый смех без причины, который от века считался признаком большого ума. Впервые за три года я дышал полной грудью. Крик рвался на волю. Я едва сдерживался, не сводя глаз с алого веера и золотого круга на нем.

— Я бы так не смогла, — тихо сказала Хранительница.

— Прости, госпожа? — смеяться перехотелось, что-то оборвалось и умерло. Снова.

— Спасти мир, но не для себя… стать в нём чужим…

— Я стоял насмерть за свой мир, не за родичей. Потому что иначе нельзя.

— И что? Соседи плюют тебе в лицо, друзья отдали в приют для убогих, супруга терпит… терпела до недавнего времени. Ты больше не любишь Норгард. Старый Балин не слышит тебя, а ты не слышишь его, словно он стал такой вот карликовой сосенкой. Тебе нет места.

— Почему? — вопрос страшил меня, но не задать его значило разрушить всё. — Такова цена?..

— Всё проще. Это не твоя жизнь. Ты остался здесь, Снорри сын Турлога, ты был тут всё это время. Твоя невеста и твой друг сделали выбор за тебя. Ты желал смерти — ты помнишь?

Да. Я помнил. Тропу пылающих слёз, каждый шаг по которой — калёное железо. Но не пройти нельзя. Помнил жажду покоя в венах. И усилие, которое отправило нас в Хель. Всех нас.

— Так Корд не оживил меня?

— Не вполне. Никто не властен над сердцем.

— Эти слова красивы. Но мне от них не легче.