Девятый Замок

— Мне теперь никакие чары не нужны! — радостно сообщил Асклинг.

— Боги… — прошептал я. — Так ты за этим пришёл?

Тот кивнул.

— Хорошо… А как тут у вас дела?

Они многозначительно переглянулись, из чего я заключил, что дела идут.

А потом… Потом было море, и кони Кэльданы шумели, все в пене, бросая бег на берег. Великий безбрежный простор китов был повсюду — казалось, волны рвутся с картины, сквозь холст и масло, и мрачный чертог исчезает, и остаётся солёная влага, испокон веков текущая в жилах мира… Остаётся — во мне. Исполинский котёл, в котором Кэльдана варит бури. Не тот ли это легендарный Эливагар, о котором говорится в древних песнях?

Нет, не тот. Слишком холоден ветер над седыми гривами морских скакунов, терзающих копытами брег. Слишком заунывен его бесконечный гул. И небо над морем пропитано хладом, серое словно сталь и свинец, словно надгробный камень на кургане. Море испускает стон. Протяжный стон длиной в сотни лет. Над волнами мёртвое безмолвие — не вьются чайки, не кричат кайры и поморники, не расправят крыла ни альбатрос, ни буревестник, ни ворон. Лишь этот бесконечный гул, горестный стон, а еще — грустный плеск волн.

Даю на отсечение свою рыжую голову, что рыбы в том море нет.

Разве что дохлая.

Море поёт колыбельную. Колыбельную для мертвецов. И я, слушая голос безбрежного свинца, тоже хочу уснуть. Закрыть глаза, сомкнуть каменные веки и погрузиться в сон, в бездонные воды забытья.

Навсегда.

Лениво оглянувшись по сторонам, я заметил, что и наш новорожденный Асклинг, глядя на море, тоже отчаянно зевает и трёт свои большие, синие, наивные глаза. Корд же ухмылялся невесть чему. До меня донесся его шёпот:

— Помнишь, учитель, стихи, что ты слышал на Востоке? Хорошие стихи…

В прах судьбою растёртые видятся мне,
Подо льдом распростёртые видятся мне.
Сколько я не вперяюсь во мрак запредельный —
Только мёртвые, МЁРТВЫЕ видятся мне…

И далёкий голос, вязкий, серый, пахнувший снулой рыбой, ответил:

Поутру просыпается роза моя,
На ветру распускается роза моя.
О жестокое небо! Едва распустилась,
Как уже осыпается роза моя…

"Роза мойяааа" — переходит в визг, затем — в плач. Что-то горько плачет среди волн. Небокрай затягивает туманами. Унылый гул распадается на множество: море стонет и сетует тысячью голосов. Голосов-мертвецов.

— Что это? — глупо спрашиваю я, едва ворочая тяжеленными глыбами губ.

— Это Море Мёртвых, — отвечает Корд'аэн. — Море Отчаяния, Страха, Уныния, Скорби, Слёз, Печали… Море, на котором непобедим корабль из человечьих ногтей. Это то самое море, которого как раз хватит, чтобы утопиться. А впрочем, смотри, Снорри, ныне ты сам всё поймёшь. Это море звало и ждало тебя.

Море вдруг стало стремительно надвигаться — и вот берег исчез во тьме, мгла цвета беззвёздной ночи заклубилась над головами, а мы стоим на чёрной льдине посреди столь же чёрных вод. Воды дрожат. Воды исходят стоном. Воды рыдают. И, глядя в эту бездну, хочется утонуть.

Нога Асклинга уже застыла над водой, когда друид оттащил его за шиворот.

— Не делай глупостей, — сказал он, — жизнь, конечно, дерьмецо, но не настолько же. Возьмёмся за руки, братья. В одиночку тут никто не выстоит…

И наши руки сомкнулись. Ладонь Асклинга горела.

А потом чёрные воды под ногами истончились, обрели удивительную прозрачность, и я увидел сотни искр, рассыпанных щедрой рукой. Звёзды? Нет, над головой клубился мрак. И тогда я понял…

Со дна ледяной бездны на нас смотрели сотни глаз.

Затем стали видны белые, чуть светящиеся лица, шеи, плечи, волосы. Там, внизу, стояли бесчисленные мертвецы и звали нас к себе. Призрачный хор выл над водой, как в соборе. В моём горле набух тугой комок горечи, в носу закололо, глаза налились горячим стеклом.

Ибо я узрел наконец их.

Своих родителей.

Мою матушку Асгерд придавило деревом во время бури, когда я был совсем мальцом. Но я очень хорошо её помню. У неё были светлые волосы и серые глаза, тёплые-тёплые. На плечах у неё всегда был клетчатый платок — то красный в желтую клетку, то синий — в красную. И руки — вечно занятые шитьем, вязанием, стиркой, уборкой, готовкой, исколотые спицами, обожжённые утюгом, стёртые стиральной доской, мозолистые от метлы — и всегда очень нежные, ласковые, заботливые.

Способно ли что-нибудь в девяти мирах заменить ребенку руку любящей матери, поправляющую шарфик, гладящую по голове?

Никому бы не знать сиротства. Никогда…

Помню, как одиноко, пусто и холодно мне было без неё, как часто я вскакивал с постели посреди ночи, увидев её во сне, и давился всхлипами. Таращился во мрак за окошком, потому что казалось — там мелькнуло её лицо. Как отец неумело утешал меня.