Дэвид Линч: Интервью: Беседы с К. Родли

Но независимо от того, происходили события в точности так, как вы их запомнили, или нет, детские воспоминания все равно являются для вас постоянным источником материала.

Вот именно. Но знаете, новый материал тоже возникает постоянно. Новое и старое иногда чудесным образом соприкасаются.

Что привлекает вас в живописи и почему вы до сих пор чувствуете потребность писать картины?

Ну, можно сидеть в кресле — а я люблю просто сидеть и валять дурака — и уплывать прочь. А иногда, когда я готов уснуть, особенно сидя в кресле с закрытыми глазами, я дрейфую сквозь пространство, где возникают образы, и не контролирую их. На самом деле, как только я начинаю думать о них, они пропадают. А если я не оцениваю их и не придаю им большого значения, они просто роятся. Обычно сериями. Например, если это лицо, то следующее лицо будет просто слегка отличаться от первого, но все будут похожих очертаний. И некоторые из этих идей или образов очень волнующие. Нарисовать что-то — способ зафиксировать это более четко. Тогда у вас будет образ, на который вы можете смотреть. Девяносто девять процентов этих образов вы не сумеете воспроизвести в памяти уже спустя неделю. А живопись как бы напоминает вам о них, и они существуют. И вы доделываете их до готовности, и это приятно — немного волнующе обладать ими, взаимодействовать с ними.

Примерно то же происходит, когда слушаешь учителя. Если в это время рисовать, рисунок может не иметь ничего общего с тем, что ты слышишь, но, если тебя спросят, что он или она сказали, достаточно провести пальцем по рисунку, и все сказанные слова будут в нем записаны. Ты становишься как игла на пластинке, и это сногсшибательно.

Сновидения очевидно являются краеугольным камнем вашего кино. Они играют важную роль в вашей жизни?

Грезы наяву очень важны, они приходят, когда я спокойно сижу в кресле и отпускаю мысли блуждать. Когда спишь, свои сны не контролируешь. Мне нравится погружаться в мир сновидений, который я создал или обнаружил, в мир, который я выбрал.

Когда удается запомнить кошмар, от которого проснулся, и потом пересказываешь его другу, тот не пугается. Вы видите по его лицу, что это вовсе не такая страшная история, как вам показалось...

Но как раз в этом и сила кино. Он не может сопереживать такому сну, потому что сновидец получил его на тысячу процентов в личное пользование. Этот сон показывают только ему. Он уникален и убедителен для этого человека. Но с помощью звуков, сюжетов и времени вы можете гораздо доходчивее воплотить его для других в фильме.

...Но вот этот кошмар — какова природа недостающего элемента, о котором так сложно рассказать другим?

Это субъективная вещь. Она не произведет на Боба такого впечатления, как на Сэма, и иначе повлияет на Сюзи. У всех все по-разному. Во сне может содержаться какой-то пугающий абсурд, но он работает только для вас. Но этот страх слишком абстрактный. У моего друга Джека Фиска есть повторяющийся сон про шину. Она крутится на полке в гараже. Крутится, чуть не падает, а потом начинает крутиться назад. Вертится в другом направлении, опять чуть не падает. Только это крутящееся колесо его и пугает. Ну надо же, представляете! Самый главный элемент невозможно передать другому. Нужно транслировать какую-то дополнительную информацию. Насытить крошечный базовый компонент неким знанием.

Мне оно передалось в «Диких сердцем», в сцене автокатастрофы, там Шерилин Фенн бродит по кругу, продолжая хвататься за свою помаду и сумку, и ее мозги вытекают наружу. Лора Дерн начинает орать, а в это время звучит простая, леденящая душу мелодия Анджело Бадаламенти. Все детали работают на создание жуткого и страшно меланхоличного момента. И как вам только удалось это все собрать?

Целое круче суммы частей. Иногда. Трудно объяснить это. Только если у вас есть возможность сводить воедино детали — тогда появляются варианты. Поэтому вы беседуете, слушаете, думаете, прикидываете до тех пор, пока вам не покажется, что вариант сработает. Но вы паритесь так над каждой сценой.