Девочка и мертвецы

 — Это на кого? — спросил наблюдавший за ней с пригорка мертвяк Марик.

 — Это на тебя, — пряча глаза, робко ответила Катя. Сложила ладошки ковшиком: — Ты уж не серчай, Маричек!

 — Вон там, у кустиков ставь, — посоветовал хлопец. — Я там часто беловику срываю, пытаюсь вспомнить как это — вкус чувствовать; могу не заметить случайно и… забыл, как это… попасться!

 — Вот спасибочки!

 Помолчали.

 — Обидно все-таки, — сказал Марик, ковыряясь во влажной землице указательным пальцем. — Обидно так, что аж забыл слово.

 — Не береди душу! — воскликнула Катя, прижимая руки к груди. — У самой сердце кровью обливается, но иначе не могу: дядя Ионыч уже не молоденький, у него сердце слабое. А ну как с ним сердечный разрыв приключится из-за моего непослушания. Как я после этого жить-то смогу?

 — Я вот жить смог после того, как меня твои опекуны убили, — жестко ответил Марик. — А ты про сердце этого подонка, турища грязного, что-то твердишь.

 Катя покачала головой:

 — Тут совсем другая ситуация, Маричек. Совсем другая.

 — Да чем же она другая? — возмутился Марик.

 Катя молча поставила заряженный капкан возле беличьей норки. Из норки выглянула белочка, застрекотала, обнюхала капкан — бац! — капкан сработал у самого хобота зверька; белочка, вереща от страха и надувая мутные пузыри на глинистой шее, молнией метнулась на дерево: все ее восемь ножек так и мелькали.

 — Ой, — прошептала Катя, хватаясь за голову. — Чуть невинную белочку не убила. Что же это со мной творится? Что со мной происходит, Маричек?

 — Может, лучше книжку почитаешь? — робко спросил мертвяк.

 — Не захватила я ее. Не велено мне читать.

 — Да кем не велено-то? Этим грязным забыл слово Ионычем?

 — А если и им, какое тебе дело?

 — Я думал, мы… я думал… — Марик сжал губы.

 — Ну что? Что думал?

 — Забыл слово, — процедил Марик и отвернулся. Выглянувший из земли толстощекий червь прогундосил: “А сейчас я выполню три любых твоих желания!” Марик подскочил и принялся яростно топтать червя. Топтал до тех пор, пока от него и мокрого места не осталось.

 — Ай! — Катя всплеснула руками. — Попугайчика за что убил?

 Марик растерянно посмотрел на растоптанного червя. Отвернулся:

 — Ничего я его и не убивал. Он сам.

 — Да как сам-то! — Катя подбежала к мертвяку, опустилась на колени, погладила червяка по расплющенной голове. — Такой умный попугайчик! Обученный! Фразу знал!

 — А вот нечего было его этой фразе учить! Только уныние в душе распаляет!

 — Так, может, он подслушал где! — Катя кинулась на Марика с кулачками. — В чем божья тварь пред тобою провинилась? Дурак!

 — А вот нечего было на меня капканы ставить!

 — Да как он мог ставить? У него и ручек-то нет!

 — Я про тебя, глупая! — Марик оттолкнул Катю. Девушка упала на кочку, горько заплакала. Марику стало совестно: он подошел к Кате, пробормотал:

 — Не плачь.

 — Хочу и плачу! Если хочется, почему не заплакать?

 Он сел рядом с ней и обнял:

 — Прости.

 Она успокоилась в его объятьях; даже на вонь не обратила внимания. Так они и сидели на пригорке и смотрели, как солнце поднимается к зениту, как по звонкому небу носятся в брачных салочках тушканчики и выхлепсты, как вдалеке над Лермонтовкой важно порхают крылолеты и геликоптеры.

 — А ты складнее говорить стал, — прошептала Катя. — Почти как живой.

 — Я тренируюсь каждый… — Он замолчал.

 Катя с тревогой посмотрела на Марика:

 — Забыл слово?

 Он засмеялся:

 — Шучу я. Шучу. А тренируюсь я каждый день.

 Они замолчали.

 Ионыч опустил бинокль.

 — Ах, ты, шваль неблагодарная, — пробормотал. — Так я и думал, что тут что-то не то; не зря проследить решил!

 Извиваясь рыхлым телом, как умный червь-попугайчик, Ионыч по дну овражка, ныряя подбородком в жидкую грязь, незаметно пополз к дому.

Глава двенадцатая

 Вдоволь нагулявшись по парку и наевшись сахарных промокашек, Рыбнев и Наташа по его просьбе зашли в сеть-клуб и заперлись в отдельном кабинете. Наташа, смущенно улыбаясь, откинула волосы и воткнула кабель в разъем. Замерла в кресле напротив Рыбнева.

 “Господи, какая доверчивая”, — тоскливо подумал Рыбнев.

 “Господи, какой доверчивый”, — весело подумала Наташа.

На виске девушки заморгал красный светодиод, забилась синяя жилка на шее: работа с сетью. Рыбнев потрогал кабель, чтоб почувствовать бег электронов под изоляцией; не почувствовал, конечно. Заглянул Наташе в лицо, помахал у нее перед глазами рукой. Наташин взгляд оставался слюдяным. Бродит сейчас в сети, ищет по его, Рыбнева, настойчивой просьбе редчайшую старинную мелодию. Вот только Рыбневу не мелодия нужна; ему нужен доступ в архивы службы дисциплины. “Не отключать кабель во время работы с сетью, рискованно для жизни машинистки”, — вспомнил Рыбнев прочтенное в какой-то брошюрке. Чего уж там, “рискованно”: смертельно, а не рискованно. Рыбнев маленькой отверточкой вывернул шуруп, закрепляющий разъем, вздохнул и выдернул кабель. Наташа вздрогнула и, обессилев, опустила плечи.

 — Прости, Наташенька, — сказал Рыбнев. — Видит бог: не хотел.

 Молчит.