Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери

Я в яме, и я кричу.
Если я кричу – я жива.
Если я жива – почему я в яме?
Моя семья и друзья не в яме,
И их нет в живых.
Я слышала их последний плач.
Они не умерли и не были похоронены.
Нет, их отравили и задушили.
Я не хоронила моих любимых,
Я не скорбела, не плакала,
Не отдавала свою одежду[11]

,Не сидела шиву[12] по ним,Не произносила Кадиш[13] по ним.Не было мертвого тела, не было похорон.
Я не поставила надгробия, потому что не было могилы.
Я несу память о них с собой.
Судьба избрала меня,
Чтобы рассказать их историю.
Потому я воспеваю их и рассказываю их историю.
Рассказываю историю и говорю
О страшном преступлении,
И заново проживаю его
В тревоге за будущие поколения.
Я обращаюсь к юношеству
И прошу продолжать рассказывать эту историю,
Помнить и никогда не забывать,
И никогда не прощать!
Молитесь Небу и желайте,
Чтобы добро и благословение снизошли на народ Израиля,
На государство Израиль, на Землю Израиль. Да будет на то воля Его.

Семьдесят лет спустя Эти Эльбойм

Мне было примерно четыре года, когда я поняла, что мои родители пережили Холокост.

Соседский мальчик подошел ко мне и спросил: «Твои родители – выжившие с Холокоста, правильно?» – и сам вопрос уже содержал ответ.

Я еще жила в мире невинного детства: играла с десятками соседских мальчишек и девчонок до заката, лазала на деревья на нашей улице или без разрешения взбиралась на холм за нашим домом. И все равно одновременно с этим другая реальность формировалась у меня в душе – представление о другом мире, мрачном и несправедливом, в котором произошел тот самый «холокост».

Девочкой я не решалась спросить моих родителей, что такое «холокост» и что с ними случилось при нем. Мои родители и старшие сестры, Далия и Дорит, дарили мне огромную любовь и бесконечное внимание. Я была сообразительным, любопытным ребенком и любила задавать вопросы, но уже тогда чувствовала, что с «холокостом» надо обращаться очень осторожно – не расспрашивать, не допытываться, не причинять боли. Подсознательно я понимала, что пережитое родителями в те времена – это невероятная боль.

Бывало мама брала меня с собой в гости к двоюродным братьям и сестрам и к их друзьям из прошлого. Часто случалось, что мама и ее родственники падали друг другу на грудь, плакали и вспоминали о том, что отобрали у них и у всего мира. В редких случаях я слышала, как мама плачет и всхлипывает во сне по ночам. Я знала, что это как-то связано с тем, что с ней случилось, но боялась спросить. Я не хотела причинять ей боль и тревогу.

Деревенские дети перешептывались про выживших при Холокосте из нашей деревни. Им нравилось насмехаться над одним таким человеком – бездетным стариком, который жил один. Пока остальные прятались в кустах, один из «храбрых» мальчишек звонил ему в дверь, а потом убегал. Иногда я присоединялась к этой игре и смотрела на дом старика из кустов. Мужчина появлялся на пороге с задранными бровями и поджатыми губами, ругался на венгерском и прогонял нас. Мы убегали с его двора, захлебываясь от смеха. Дети говорили, что он сумасшедший, что он сошел с ума при Холокосте. Им нравилось дразнить его и наблюдать за его вспышками гнева.

В летние каникулы, когда его дразнили еще чаще, старик открывал дверь, держа в руке кружку воды. Он выплескивал воду в нашу сторону. Конечно, он заранее знал, что это дети звонят в звонок, еще до того как открыть.

Однажды во время каникул, когда мне было пять или шесть лет, мама отозвала меня в сторонку и попросила больше не участвовать в этих играх на дворе у соседа.

– Он совсем старый, – сказала мама тихо. – У него была тяжелая жизнь. Он прошел через сложные вещи. Мы должны помогать ему и уважать его, а не дразнить.

Так новое осознание добавилось к расплывчатой информации о Холокосте в моей голове – тот, кто пережил его, имел «тяжелую жизнь» и прошел через «сложные вещи».