Девочка из Аушвица. Реальная история надежды, любви и потери

На исходе первой ночи нас снова разбудили. Первые солнечные лучи пробивались сквозь крошечные окошки блока. Первое утро в Аушвице. По команде старшины, которая вечно кричала на нас, я спрыгнула с нар на землю, думая, что сейчас нам велят сменить одежду. Все четыре сотни заключенных были в одинаковых серых платьях из мешковины, но никто, похоже, не позаботился о смене одежды для нас. Я уже поняла, что в лагере не спят в ночных сорочках или пижамах, но мне было трудно смириться с тем, что придется проходить весь день в тех же вещах, в которых мы спали.

Мы спрашивали друг у друга: «А где вода?», «Где туалеты?». Этого никто не знал. Заместительницы старшины кричали: «Сейчас же на улицу, на перекличку. Построиться колоннами по пять!» Они размахивали во все стороны плетками из полосок кожи. Любой, кто делал неверный шаг или произносил лишнее слово, тут же получал удар такой плеткой.

Мы стояли в строю около двух часов. Тем временем старшина с заместительницами спокойно завтракали. Так продолжалось, пока не пришла немка-офицер. Гизи и ее заместительницы выскочили наружу приветствовать ее.

Они начали пересчитывать нас, а потом скомандовали: «Сесть!»

Мы были поражены – садиться прямо в грязь? Без травы и без одеяла?

Несколько часов мы сидели на голой земле. В конце концов нам раздали кружки горячего напитка. Я была первой в колонне по пять, и поэтому первая получила свою кружку и пригубила из нее. Женщина из другого ряда заметила, что напиток зеленоватого цвета и странно пахнет. Она начала шептать:

– Не пейте его, он зеленый. Я читала в книге, что у ядов зеленый цвет.

Мы в панике уставились на нее. Я была уверена, что отпила яд и в следующую секунду умру. Внезапно мне стало ясно, что в этом лагере людей травят, убивают и жгут. Все смотрели на меня и спрашивали: «Тебе не больно?», «Не тошнит?», «Как ты себя чувствуешь?».

Я чувствовала себя ужасно. Вместе с остальными я ждала, что вот-вот наступит моя смерть, но время шло и ничего не происходило, поэтому мы поняли, что яда в кружке нет. Просто в Аушвице так выглядел и пах чай.

Примерно в одиннадцать утра нас отвели в туалеты. До тех пор любого, кто не мог сдержать мочеиспускание или испражнение, ожидал удар кнутом по лицу. Когда нас привели в туалет, я была в шоке. Туалет заменяла длинная бетонная полоса шириной в метр десять – метр двадцать, в которой на расстоянии полметра друг от друга были сделаны отверстия. Мы поверить не могли, что человеческим существам предлагается справлять нужду в подобных условиях – без перегородок между кабинками, без сидений, без воды и без бумаги. Это было бесчеловечно. Невообразимо.

Нам велели рассаживаться. Тех, кто не подчинился, били. Так брали под контроль наши души, наши тела – даже нашу нужду.

Когда мы вернулись в блок, женщины начали спрашивать старшину и заместительниц: «Где моя мать?», «Где мои дети?», «Где моя семья?».

Старшина ответила нам:

– Видите дым над той трубой? Это не пекарня, как вы подумали, а крематорий. Этот дым и есть ваши семьи.

Никто из нас не понял, о чем она говорит. Мы подумали, она хочет напугать нас.

– Их сожгли в этом крематории. Вы никогда их больше не увидите, и вы должны это знать, – сказала она.

Без малейшей паузы Гизи продолжила объяснять нам правила лагеря. Она сказала, что перекличка называется zahlappell. Заключенных пересчитывают каждое утро перед работой, во время работы и по возвращении с работы в блок.

Шли дни, и слова старшины про крематорий продолжали преследовать нас. Сначала никто ей не поверил. Женщины перешептывались о том, что старшина и заместительницы запугивают нас, чтобы отомстить за собственные страдания, перенесенные здесь. Но постепенно понимание просочилось к нам в головы, проникло в наши сердца и души. Сначала одна девочка вдруг заплакала тихонько и горько: «О Бог мой, они сожгли мою маму, отца, брата, сестру, бабушку…» Потом другая разразилась слезами, за ней третья, четвертая. К наступлению Шаббата мы все плакали от осознания того, что наши семьи мертвы. Я глубоко скорбела и боялась, что единственная осталась в живых из всей моей родни.

Теперь мы понимали, что значил тот плач, который мы услышали в первый день. Мы стояли большой группой, в рядах по пять девушек, и внезапно до нас донеслись всхлипы. Я тогда не разобрала голосов, но кто-то настаивал, что слышит Шма Исраэль[4]. Начали ходить разговоры, что каждый день тысячи евреев отводят в душевые, но вместо воды в душ подают газ, который убивает их. Потом трупы сжигают в крематории, и дым, поднимающийся из труб, – это действительно их тела, сожженные и улетающие к небу в виде дыма, как и говорила Гизи.

Момент, когда я поняла это, был самым страшным в моей жизни. Я оказалась в месте еще более ужасном, чем могла себе вообразить.

Воспоминания о моих любимых родителях Сара Лейбовиц