Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

Пастор Линдегрен приходит в такое возбуждение, что забывает о сдержанности. Громко окликает Даниэля и Юхана, и они поднимают невод над водой. А там полным-полно золотистой, блестящей рыбы. Так и искрится-сверкает на солнце. Словно и не рыба вовсе, а золотые слитки.

— Ну, что ты теперь скажешь, Шенсон? — вопрошает папенька. — Думаю, эти лягушки вполне съедобны.

А пастор Линдегрен стоит такой красивый, такой гордый, но еще больше торжествует папенька. Он вознагражден за весь позор, за множество неудач. Его снова поздравляют и хвалят, как в те времена, когда пруд только-только появился и носил имя Фосфореск.

Карасей вынимают из невода, а тем временем тетя Нана Хаммаргрен и тетя Георгина Афзелиус, стоя чуть в стороне от других, разговаривают между собой. Должно быть, не заметили, что я совсем рядом, или думают, что маленькая девчушка вроде меня ничего не понимает, взрослые ведь постоянно так думают.

— Знаешь, Георгина, — говорит тетя Нана, — не по душе мне это. Раньше, когда мы приезжали в Морбакку, Густав всегда спешил показать нам свои новшества и работы. В ту пору он покупал землю, расширял владения, или строил новые дома, или разбивал сад, или сажал дубы да пирамидальные тополя. То бишь всегда было что-то полезное или радующее глаз, нынче же только и разговору, что об этом скучном пруде.

— А я тебе скажу, Нана, — отвечает тетя Георгина, — Луиза очень тревожится из-за Густава. «Он нездоров, — говорит она. — Так и не поправился с тех пор, как три года назад перенес тяжелейшее воспаление легких».

— Н-да, и поседел он очень уж быстро, — задумчиво произносит тетя Нана.

— И похудел тоже.

— Но какое отношение его болезнь имеет к пруду?

— Видишь ли, Луиза считает, Густав теперь не в силах заняться чем-нибудь настоящим. А все же хочет, конечно, иметь какое-нибудь занятие, чтобы вроде как внушить себе, что он при деле, оттого и суматоха вокруг пруда.

— Бедный братец! — вздыхает тетя Нана.

Очень скверно, что слышу я все это аккурат семнадцатого августа, когда у нас обычно царит веселье. Сердце у меня щемит, ужас как больно. И будет щемить, наверно, до конца моих дней.

Агриппа Престберг

В зале сейчас танцуют, а у меня после подслушанного утром разговора так щемит сердце, что я бы не пошла танцевать, даже если б и пригласили. Я стою на веранде, где пожилые господа расположились за большим круглым столом, со стаканами горячего тодди, и слушаю, как они рассказывают друг другу разные истории.

Не знаю, каким образом у них зашла речь о старом бродяге Агриппе Престберге, который каждую весну является в Морбакку и чинит кухонные часы. На самом деле куда веселее, когда они рассказывают что-нибудь о примечательных людях, каких встречали в молодости, но коли уж начали про Престберга, то толковать будут долго.

Удивительно, что всем без исключения пожилым господам Агриппа Престберг очень по душе. Я-то всякий раз пугаюсь, когда вижу его, ведь у него большой нос как минимум с тремя горбинками, борода щеткой торчит в разные стороны, а глаза гнойно-желтого цвета. Никогда и никто не слышит от него доброго или хоть вежливого слова, он только бурчит да бранится, куда бы ни пришел. Мне он кажется похожим на старого волка.

Престберг утверждает, что служил барабанщиком в Вермландском егерском полку, и определенно по этой причине папенька считает его старым боевым товарищем и всегда очень с ним учтив. Папенька не хуже всех остальных знает, что в починке часов Престберг ничегошеньки не смыслит, но тем не менее позволяет ему оставаться здесь по нескольку дней и копаться в кухонных часах.

Надобно сказать, что тетушка Ловиса никогда не подпускает Престберга к часам в комнате при кухне, а на новые часы в столовой зале маменька позволяет ему только смотреть, ну а кухонные он уже сломал, они не ходят, остановились раз и навсегда. И когда по весне Престберг приходит и просит работы, папенька разрешает ему сызнова заняться кухонными часами. Он их разбирает, смазывает роговым маслом, подпиливает колесики, выстукивает молотком, снова собирает. Эту работу он растягивает по меньшей мере на три дня и безвылазно торчит в кухне, мешает там всем со своими инструментами да смазкой, так что экономка и служанки не знают куда деваться. Когда же Престберг наконец завершает свои труды и вешает часы на стену, они обыкновенно некоторое время идут, но едва только умелец выходит на большак, маятник замирает, и никто к часам уже не прикасается, покуда следующей весной Престберг опять не придет их чинить.

Однако ж Престберг по душе не только папеньке. Слышно ведь, до чего всем эстра-эмтервикским господам невтерпеж рассказать о нем дяде Уриэлю, и дяде Хаммаргрену, и остальным гостям, которые прежде о нем не слыхали.

Правда, рассказывают они про Престберга привычные старые истории, которые я слыхала тыщу раз.