Девочка, которая пила лунный свет

Как много всего от нее улетело. Имена. Воспоминания. Все то, что она знала о себе. Когда-то она была умной. Ловкой. Доброй. Она любила и была любима. Ноги ее ловко ступали по горбатой земле, мысли укладывались в аккуратные стопки – одна в другую, словно тарелки в буфете. Но вот уже много лет ее нога не касалась земли, а вихри и бури распахнули дверцы и разметали с полок буфета все содержимое. И должно быть, навсегда.

Она помнила лишь прикосновение бумаги. Она испытывала голод, утолить который могла только бумага. По ночам ей снилась сухая гладкая бумажная поверхность, боль плоти, рассекаемой острым краем. Снился росчерк пера по бездонной белизне. Снились бумажные птицы, бумажные звезды, бумажные небеса. Снилась бумажная луна, нависшая над бумажными городами, бумажными лесами и бумажными людьми. Бумажный мир. Бумажная вселенная. Снились океаны чернил, леса писчих перьев, бескрайние болота слов. И всего этого было в ее снах в изобилии.

Бумага появлялась у нее не только во снах, но и наяву. Никто не знал, откуда она берется. Звездные сестры изо дня в день входили к ней в камеру и выбрасывали карты, которые она чертила, и слова, которые писала, не давая себе труда прочесть написанное. Ворча и бранясь, сестры выметали бумагу вон. И все же узница каждый день обретала в изобилии и бумагу, и перья, и чернила. Все то, в чем она нуждалась.

Карта. Она рисовала карту, которую ясно видела своим внутренним взором. «Она здесь, – писала узница. – Она здесь, она здесь, она здесь».

– Кто – она? – снова и снова спрашивал тот человек. Лицо у него поначалу было юное, славное, чистое, а потом – красное, яростное, окровавленное. Когда нанесенные бумагой раны зажили, они превратились в шрамы – сначала багровые, затем розовые и, наконец, белые. Шрамы складывались в карту. Понимает ли он, что носит на себе карту, думала безумица. Понимает ли, на что она указывает? Она не знала, способен ли хоть кто-то понять это, или же знание принадлежит ей одной и не может быть разделено. Была ли она одинока в своем безумии, или же весь мир обезумел вместе с ней? Она не могла знать. Ей хотелось схватить юношу и написать «Она здесь» в месте, где кость скулы встречалась с мочкой уха. Ей хотелось, чтобы он понял.

«Кто – она?» – думал он, глядя на Башню снизу, с земли, и безумица слышала его вопрос.

«Ты что, не видишь?» – хотелось закричать ей в ответ. Но она молчала. Слова не слушались ее. Она не знала, есть ли смысл в звуках, которые издает ее рот.

Каждый день она выпускала за окно бумажных птиц. Иногда одну. Иногда десять. И каждая птица несла в сердце карту.

«Она здесь» – в сердце малиновки.

«Она здесь» – в сердце журавля.

«Она здесь, она здесь, она здесь» – в сердце сокола, зимородка, лебедя.

Ее птицы улетали недалеко. Поначалу. Из своего окна она видела, как люди наклонялись и поднимали их с земли рядом с Башней. Видела, как люди поднимали глаза. Видела, как качали головами. Слышала, как они вздыхали: «Бедняжка», – и покрепче прижимали к себе любимых, словно боясь, как бы те не заразились безумием. И возможно, были правы. Возможно, безумие заразно.

Никто не обращал внимания на слова, написанные на картах. Люди комкали бумагу и уносили с собой – должно быть, чтобы сделать из нее новую бумагу. Безумица не могла их за это винить. Бумага стоила дорого. Для большинства людей. Сама безумица добывала ее без особого труда. Она попросту запускала руку в трещины мироздания и вытаскивала оттуда лист за листом. Каждый лист был картой. Каждый лист был птицей. Каждый лист улетал из ее рук в небо.

Она села на пол. Пальцы нашли бумагу. Пальцы нашли перо и чернила. Она не спрашивала, как это случилось. Она просто рисовала карту. Иногда она рисовала карты во сне. Юноша подходил все ближе. Она слышала его шаги. Вскоре он остановится неподалеку от Башни и поднимет глаза, а в сердце у него изогнется вопросительный знак. Она наблюдала за тем, как юноша рос, превращаясь в искусного ремесленника, владельца мастерской, влюбленного. Но в его сердце был все тот же вопрос.

Она сложила из бумаги сокола. Ненадолго задержала его на ладони. Дождалась, пока он начал подергиваться и вздрагивать. Отпустила сокола в небо.

Встав у окна, она смотрела ему вслед. Бумажный сокол был кривобок. Она слишком торопилась и плохо загладила сгибы. Бедняге не выжить. Сокол боролся как мог, но упал на землю прямо перед молодым мужчиной со шрамами на лице. Мужчина помедлил. И наступил башмаком птице на шею. Что это было, сострадание или месть? Впрочем, иногда это одно и то же.