Девочка, которая зажгла солнце

Бог любит каждого, кто хорошо притворяется, что счастлив. По-настоящему счастливым этого не нужно, правда ведь? Им незачем корчить искусственные улыбки и искажать губы натянутым через силу полукругом, они живут и смеются, не осознавая этого и не задумываясь о подобных вещах. Потому проще любить притворщиков. Те всегда просят, стоя по колено в грязи, читают слезным голосом молитвы и показывают другим только лучшую сторону медали, скрывая в темноте ненависть — они вечерами не спят, а молят своего Творца о великом спасении, им обещанном, но… Он просто их любит, и им кажется, что это и есть счастье.

Рэйчел вспомнила в подробностях тот ужасный Рождественский вечер и снова вздрогнула: будто воспоминания невидимой иглой смогли коснуться чувствительной кожи, и теперь руки покрывает слой крупных мурашек, а в сердце поселилась странная тревога. Нужно думать о чем-то хорошем.

«Нужно думать о чем-то хорошем», — снова повторила про себя девочка, стоя посреди безжизненной кухни и кромсая кубики свежих овощей в глубокие телесного цвета миски. «Например, о вкусных угощениях или будущих подарках на праздник… Нет, нет, что-нибудь еще, лишь бы не ужасный кролик с шоколадными дырками вместо глаз. Подумай о прекрасной погоде за окном. Разве сегодня не чудный день, чтобы отправиться в гости к друзьям? Странно, однако, что Тара не отправила пригласительную открытку в этом году — наверное, они с семьей куда-то уехали или сами оказались частью чужого праздника. Но зачем? Почему люди рубят некогда дышащие свежестью леса ели, несут их по снегу, не замечая, как след опадающей на снег хвои схож с кровавыми отпечатками раненого существа? Радуются смерти своего Бога, вернее, Его Воскрешению, хотя оба этих слова между собой совершенно одинаковы? Это странно… Да, наверное, все к этому просто привыкли. Ведь именно привычка страшнее всего. Нет, я снова не о том думаю… Но больше нет никаких других мыслей. Хорошо, предсталю своего сына, словно он сейчас сидит передо мной и просит что-нибудь ему рассказать. Он невысокого роста; пятилетняя кроха с темно-рыжими кудрявыми волосами и умилительными карими глазками, доставшимися от пока еще невыдуманного отца. Сидит на стуле, поджав под себя ноги в мягких носках со звездами, улыбается и пьет какао, который ему приготовили в честь праздника и украсили сверху небольшими сладкими зефирками, а затем вдруг спрашивает удивленно и искренне: «Мама, скажи, тебе это нравится?» А я вздрагиваю снова, как сейчас, и с губ срывается уже немой вопрос, а перед глазами бегут сотни ярких картин: недавняя ссора и разбитая в приступе гнева чашка, брошенные на прикроватный столик открытки с тысячами пожеланий счастья и любви, этот самый ребенок, сидящий прямо напротив и глядящий на меня в упор — все смешалось разом в единую кучу и превратилось в облачные клубы, застилающие глаза и мешающие думать. Да, просто-напросто ватные облака. И никаких шоколадных кроликов». Рэйчел неловко вздрогнула; ей пришлось на мгновение отложить в сторону нож и крепко зажмуриться, пока видения не отступят прочь, уступая место трезвому сознанию.

Но почему именно полночь? Разве Бог так спешил угадать с ровным часом?

Ресницы испуганно дрогнули, и Робертсон снова могла приступить к готовке — вот-вот мама ворвется в смиренный покой кухни, примешивая свой слишком резкий запах благоухающих роз (девочке все время казалось, что в духи выжимают сок из лепестков настоящих цветов, а после процеживают его через какое-нибудь специальное сито и делают прозрачным, чтобы люди могли пахнуть так же, как и убитые цветы, собравшие свои ароматы в одной крошечной капле) к другим, куда более замечательным, как, например, может только пахнуть запеканка с сыром, томящаяся в духовке, или источать сладковатые нотки кружки нарезанного свежего ананаса. Но вместо того, чтобы вернуться к данному поручению, Рэй отошла от стола и сделала несколько неуверенных шагов по направлению к окну, заворожено глядя сквозь толстую стеклянную стену.