Девочка моя, или Одна кровь на двоих

Он перебирал тонюсенькие безжизненные пальчики, поглаживая своим большим пальцем тыльную сторону ее ладошки, похожей на беленький лоскутик в его большой загоревшей руке.

Машкина ладошка-лоскутик казалась Диме хрупкой, как наитончайший фарфор, длинные пальчики еле-еле подрагивали от ощутимых глухих частых ударов крови в венах, которые чувствовала его огрубевшая ладонь. Перебирая и разглядывая пульсирующий белый фарфор, он увидел на первой фаланге безымянного пальчика родинку, по форме напоминающую изогнутую подковку.

У него перехватило что-то внутри, в груди, подержало, не давая продохнуть, и отпустило, разливаясь бархатным теплом, обволакивая сердце, подступив к горлу, вызвав непонятное, странное скопление слез.

Нечто, что имело название «нежность».

Никогда за всю свою восемнадцатилетнюю жизнь он не испытывал ни к кому такой нежности. На грани переносимости.

Сладко-горьковато-полевой.

И, не успев пристыдить себя, одернуть, он наклонился и поцеловал маленькую ладошку и подковку-родинку и… и почувствовал губами обжигающую горячесть ее кожи.

Он всмотрелся Машке в лицо, потрогал лоб.

И похолодел с перепугу.

Дима схватил градусник со столика, засунул ей под мышку, держал и отсчитывал секунды, отмеряемые заколотившимся, бухающим в груди сердцем.

– Ты что, Машка! Не пугай меня так! Слышишь?!

Сорок и три десятых показывал градусник!

Он перевел потрясенный взгляд с ртутного столбика градусника на нее. Машка была без сознания, лежала бессильно-расслабленная, и болезненное полыхание щек, тускнея, уступало место наползающей бледности.

И тут он со всей ясностью и неизвестно откуда снизошедшим на него знанием понял, что она умирает!

Умирает! Совсем! Окончательно и навсегда!

– Не-ет!!! – взревел Дима, схватил ее вместе с одеялом, прижал сильно к себе жарящее запредельной температурой тельце. – Не смей!!! Я тебе приказываю – не смей!!! Слышишь?! – Он отстранил от себя на вытянутых руках ставшее кукольно податливым безжизненно болтающее руками-ногами и головой тельце и потряс ее. – Машка!!! Очнись!!!

Ручки-ножки марионеточно дергались, следуя за сотрясаемым тельцем.

Он положил ее на кровать, раскрыл пальцами послушный уже любым чужим действиям ротик, схватил чашку со стола и стал вливать ей в рот морс. Ярко-алый смородиновый морс выливался из бессильного рта и расплывался по белизне подушки, простыни, одеяла смертельным кровавым пятном.

– Машка!!! – ревел, звал Дима.

Кинувшись к столу, он перебирал упаковки таблеток, пытаясь сообразить, прочесть, что это!

Аспирин! Ношпа! Димедрол! Почему-то дибазол и папаверин!

Трясущимися, ставшими вмиг непослушными, неуклюжими пальцами он рвал упаковки, помогая себе зубами, доставая, выколупывая таблетки!

Четыре аспирина, две ношпы, два димедрола, два папаверина, два дибазола!

Затолкав все себе в рот, он разжевывал этот коктейль до крошева, набрав полный рот морса, подхватил уходящую Машку, откинул ей голову так, чтобы она не захлебнулась – поддерживая одной рукой затылок, второй открыв рот, – стал вливать в нее разжеванную таблеточную кашицу.

Он умел! Он знал как! Ничего не вылилось! Перетекло через его губы в Машкин желудок!

Он закутал ее в одеяло, взял на руки, прижал к себе, поддерживая голову за затылок ладонью, прижался губами к ее уху и орал:

– Машка!!! Вернись немедленно!!! Не смей! Давай!!! Давай, девочка!!! Ты сможешь! Слушай меня! Иди ко мне! Ну!!! Быстро!!!

Что-то изменилось!

Что-то изменилось в ней!

Она так же безжизненно висела, притиснутая сильными руками к его груди, но он уловил шорох – не шепот, а шорох ее дыхания.

– Что?! – приложил он свое ухо к ее губам.

– Дима… – шелестел падающей листвой еле различимый тонюсенький голосок, – ты… пришел… попрощаться?

Ухватив в кулак ее гриву, он рванул назад Машкину голову, всмотрелся в ее лицо. Она очень медленно, изо всех оставшихся сил, пробираясь через что-то трудное, известное и видимое только ей одной сейчас, приоткрыла щелочки глаз.

Чернеющее серебро ее взгляда, уже потустороннее, втягивающее туда, в запограничье, влекущее и пугающее, завораживающее, приказывало ему отступить, оставить, не вмешиваться!

Дима рванул ее за волосы, намотанные на кулак.

Очень сильно, чтобы ей стало больно – обязательно больно!

Больно – это жизнь!

И, не отпуская губяще-страшного червонного серебра из перекрестья своих глаз, звал ее назад:

– Нет, Машка! Я пришел не прощаться! Нет!!! Я пришел позвать тебя с собой! Слышишь?! Ты мне нужна! Здесь! Очень! Немедленно вернись!!!

И еще раз дернул! Сильно!

Медленно она закрыла глаза и вернулась не к зовущему Диме – туда, где была!

Нет!!! Он не отдаст ее так просто!!!

Он будет бороться с этой сукой смертью!!! Он будет грызть ей глотку!!! Он не пустит ее на свою территорию!

И даже если маленькое сердчишко остановится, он ее не отпустит – он заведет его своим глухо бухающим, колошматившимся в его груди!!! И поделится с ней кровью, несущейся по венам! Он поделится с ней жизнью!

Им хватит на двоих!

Нет, он не уступит этой костлявой суке!!!