Девочка на шаре

Ленни стояла у окна и глядела на верхушки пиний, росших вокруг маленького павильончика, выполненного в классическом стиле: ротонда с круглыми белыми колоннами. Нынешняя весна в Ялте выдалась совсем не южной. Апрель походил на февраль. Воздух был густой, соленый, влажный. Говорили, что некоторые сумасшедшие уже купаются в море. Среди них — Чардынин с Ожогиным. Мысли Ленни плавно перекочевали на Ожогина, который по-прежнему удивлял и восхищал ее. Он обладал неизвестной ей доселе силой — не такой, как у Эйсбара, совсем другой. Сила Эйсбара была темной, мрачной, жестокой, она подавляла и подчиняла все вокруг. Сила Ожогина была жизнерадостной, бурлящей, искрящейся, и все вокруг оживало благодаря ей. Эйсбара боялись. Ожогина любили. Он мог делать несколько дел сразу, всегда добивался своего и, даже ругаясь, умудрялся не обижать человека. Конечно, он не знал по именам рабочих и статистов, но люди не были для него неодушевленной массой. Он видел их. Или она его идеализировала? Идеализировала, потому что — вот и с ней тоже… Кто она ему? Так, случайная знакомая, но как она только обмолвилась, что ей надо работать с пленками, он сразу предложил ей поместиться в этом павильончике, оборудовал его монтажным столом — да каким, она только мечтать могла о таком столе, когда ездила с автоколонной! И все это — совершенно бесплатно. Прибежал Петя Трофимов, сунул в руки письмо и убежал. Поначалу ей было неудобно. При первой же встрече с Ожогиным, уже начав работать, она заговорила о том, что снимет монтажную, не нищая же она, в самом деле, деньги имеются, но Ожогин так испугался, так замахал руками, что она сразу отступила, почувствовав, что ее щепетильность в данном случае неуместна и обидна для него. И теперь вот уже несколько недель она каждое утро приезжает в «свой» павильон, и скоро, кажется, канва фильмы окончательно прояснится.

Действительно, после той ночи, когда он мерял шагами спальню, размышляя, как предложить Ленни свои услуги в ее работе, Ожогин в городской парк не поехал. Испугался. Он влюбился слишком быстро и слишком явно. Что делать с этой любовью в практическом смысле? Репортеры местных газетенок уже начали следить за встречами актеров, допридумывать всякую ерунду про их отношения — кто с кем да почему. Может быть, он сам — жертва этих зазывных россказней? Немолодой — каковым он считал себя — человек. А она — стрекоза. Прозрачные крылышки и фасеточные глазищи: видят не только впереди, но и сзади, и все — по-стрекозьи, кусочками калейдоскопа. Ожогину почти никогда не снились сны — к чему упорядоченному рассудку лишние развлечения? — но вдруг приснилось лицо Лары. Белое, лишенное тени тревоги, оно опускалось перед ним, как гигантская декорация. «Может, я завидую тому, что происходит на съемочных площадках?» — подумал Ожогин, проснувшись. А если с солнечным зайчиком что-то случится? А если все связано тайной нитью: сгоревшее лицо Лары, любовь его Ленни («его»… смешно) к Эйсбару (он знает, он видел ее лицо тогда, в подворотне), который… как страшно. И не просто так ему теперь кажется, что она светится, как ангелок — так же в павильоне кинофабрики, освещенная электрическими лампочками, должна была светиться Лара. Заговор судьбы? Предначертанный сюжет? Ох, не случилось бы чего со стрекозой Ленни — кажется, ей уже однажды было больно. Это можно почувствовать, хотя она не подает виду. «Э, нет, братец, надо бы тебе порядочную порцию коньяку и в контору», — вслух проговорил Ожогин, быстро встал и направился в ванную комнату, где перед большим, в пол, зеркалом начал придирчиво разглядывать себя. Он не находил в себе ни одной черты, которая могла бы показаться Ленни привлекательной. Лицо свое он находил некрасивым. Фигуру — неуклюжей, мешковатой. Никакого изящества. Манеры были не блестящи. Ни легкости, ни светскости. Ум он считал заурядным, характер — скверным (одни вспышки ярости чего стоят!), интересы — приземленными, душевные качества… Душевных качеств он никаких в себе не видел. Ничего, что могло бы пусть не привлечь, но хотя бы заинтересовать ее! Он всегда знал, что Лара не любила его — разве что в молодости, в первые годы супружества. Знал, но это не слишком волновало его. Быть может, потому, что ему не пришлось ее завоевывать, а думать о том, почему она так легко и быстро оказалась в его объятиях, он не хотел. Или потому, что ее снисходительное равнодушие быстро стало привычным? Или потому, что он был уверен в ней, как может человек быть уверен в обладании собственностью? Или его любви хватало на двоих? Но — Ленни!.. Он больше не хотел одной любви на двоих, не хотел иметь ее в собственности. Он хотел, чтобы она тоже… сама…