Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим

Здесь все передвигались пешком или на велосипедах, а если в дорогу собиралось сразу много народу, то запрягали лошадей в повозку. Женщины много времени тратили на стирку. Мама Бронислава старалась одевать меня как можно лучше. Когда приезжал епископ, меня и еще одну девочку выбирали, чтобы мы встретили его на лестнице у входа в церковь с цветами. Мама Бронислава смотрела на меня с гордостью: я была ее маленькая принцесса.

Все жили очень дружно. Особого богатства ни у кого не было, последствия войны все еще сказывались. Но все делились друг с другом, чем могли: мукой, сахаром, яйцами.

Я совсем недавно прочла одну фразу Эмили Дикинсон[9], которая, пожалуй, лучше всех описала это время: «Можно ли объяснить, как вырастить или воспитать ребенка, или это непередаваемо, как мелодия или магия?» Думаю, она права: годы моего детства в Освенциме были непередаваемы, они действительно прошли как некий магический ритуал.

Мои приемные родители были очень религиозны, и по утрам мы все вместе молились за столом перед завтраком, а по вечерам – стоя на коленях перед статуей Мадонны. Как они пожелали, я росла в католической вере, всегда помня, что мои настоящие родители тоже были католиками.

Я никогда не рассматривала католицизм как принадлежность к сообществу, которое существует отдельно от других или чем-то лучше этих других. Мне он дал возможность постичь разницу с той идеологией, что насаждалась в лагере. Христианство призывало к сочувствию и состраданию, к любви к ближнему, оно проповедовало Евангелие блаженства, где все равны в глазах Господа. В этом и состояла моя вера, я и сейчас еще стремлюсь о ней свидетельствовать, рассказывая о том, что ей противоречило: об ужасах нацизма и его губительной человеконенавистнической сущности.

Из всех детей, с которыми я играла, мне особенно нравилась одна девочка. С ней я чувствовала себя как-то по-особенному хорошо. Звали ее Луиза. Она была еврейка, но больше о ней никто ничего не знал. Мы обе прошли через лагерь и познакомились в Биркенау. Помню, что она тоже сидела с нами на нарах, раскачиваясь взад и вперед, как и мы, сопротивляясь окружавшему нас ужасу. Ее, как и меня, удочерила семья, которая жила недалеко от нас. Мы были ровесницами и много времени по вечерам проводили вместе. Однажды после школы я спустилась во двор, надеясь обнаружить ее там. Она и вправду была там, но не одна. Она сидела на коленях у молодой женщины, которую я раньше никогда не видела. Женщина гладила ее по голове, а Луиза чуть смущенно улыбалась. На несколько минут я застыла на месте и не могла оторвать глаз от этой сцены.

Я поняла, что эта женщина – биологическая мать Луизы. Она искала ее и нашла. Кто знает, из какой далекой страны она приехала. Но она приехала. Пересекла границы, преодолела трудности и препятствия, но нашла свою дочку.

Их объятия указали в моей душе дорогу, значение которой я понять не могла. Я вдруг расплакалась, сама не зная почему, и тихо задала себе вопрос: «А моя мама за мной не приедет?»

За разъяснениями я явилась к маме Брониславе:

– Почему мама Анна не приезжает и не ищет меня?

И обрушила на нее целый поток несправедливых и жестоких слов девчонки с подстреленной душой:

– Ты злая, некрасивая, а моя мама Анна очень красивая, у нее длинные волосы, она совсем не такая, как ты.

Мама Бронислава расплакалась и ответила, что это я злая и скверная девчонка, что у меня нет чувства благодарности. А потом сказала, видимо, чтобы душа моя смирилась:

– К сожалению, твоей мамы нет на свете!

На самом деле я вовсе не была неблагодарной, просто рана от разлуки с матерью затягивалась с трудом. Мама жила в глубине моего сознания. Но было и кое-что еще. Что бы там мне ни говорили о ее смерти, я знала, что она жива. Перед самым возвращением из лагеря я нигде не видела ее мертвого тела. Рядом с детским бараком высилась целая гора трупов, но я не помню, чтобы среди них узнала ее. Конечно, в той немыслимой неразберихе, что творилась вокруг, тогда невозможно было хоть кого-нибудь опознать по лицу, и поэтому во мне поселилась уверенность, что она жива, что ее увезли с последней партией узников. А мне сказали, что она погибла, просто потому, что не знали, что сказать. На самом деле она жива. Я только не могла понять, почему она не приехала за мной.

Время шло, и о маме Анне говорили все меньше. Но по едва заметным признакам я догадывалась, что факт ее гибели – всего лишь предположение и пожелание мамы Брониславы, а не доказанная истина. И вместе с этим я понимала, что если она жива, то я сама должна что-то предпринять, чтобы найти ее. Но это было нелегко.

В доме постоянно держали включенным радио, и однажды я услышала программу, где транслировали обращения семей, потерявших своих близких во время холокоста. Они думали, что кто-то мог остаться в живых, и хотели их разыскать. Как знать, может, когда-нибудь среди этих голосов я услышу голос мамы Анны? Я все чаще стала сама включать радио в надежде, что однажды моя мечта станет реальностью.