Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим

Священнику Освенцима она без колебаний заявила, что я родилась в католической семье, а потому должна причаститься Святых Даров. Она была глубоко верующей, и ее муж тоже. По крайней мере, они так утверждали. Их вера отличалась строгостью, что и их самих делало людьми строгими, с твердыми моральными принципами. Самого причастия я не помню. После него я получила другое имя, и под этим именем меня зарегистрировали в списках горожан: Лидия. С этого дня я официально стала Лидией, а для всего Освенцима – «Лидией из лагеря».

Я не протестовала против этих перемен. Моя приемная мама так решила, и я подчинилась. В конце концов, Лида или Люда – невелика разница. Но после крещения я стала ее настоящей дочерью. Я получила имя, которого у меня не было в лагере. Я получила другую фамилию. Я стала полькой. У меня теперь не осталось русских корней. В то время, когда война уничтожила все архивы и разлучила многие семьи, по-другому было нельзя. Моя настоящая семья не подавала о себе никаких вестей. Для всего Освенцима мои родители исчезли. Мне не оставалось ничего другого, кроме как интегрироваться в новое сообщество.

Но прошлое, и не только мама, все время жило во мне. Это быстро обнаружилось в школе. Однажды на переменке я решила затеять какую-то игру и позвала к себе ребят. Учителя в этот момент за нами не следили, они о чем-то болтали, не обращая на нас внимания.

– Шнелле! Быстрее! – Этот немецкий приказ вдруг сорвался у меня с губ, причем я даже не заметила и не отдала себе отчета.

«Шнелле!» Именно так кричали эсэсовцы, когда выстраивали нас возле барака, а доктор Менгеле отбирал кого-нибудь для экспериментов, или когда разделяли депортированных на тех, кто пойдет в газовую камеру, и тех, кто пока останется в живых. Одноклассники быстро включались в игру. Они не знали, что означает это слово, но подчинились и встали в шеренгу, а я, держа под мышкой палочку, как будто это кнут нашей надзирательницы, расхаживала перед ними и всех оглядывала инквизиторским взглядом. Я всматривалась в их лица и обводила палочкой одно за другим, приподнимая ребятам подбородки. Я спрашивала их имена, откуда они и сколько им лет. Потом объясняла, что им нельзя даже дышать, ибо каждое неверное движение может иметь смертельные последствия. А из тех, кто ведет себя плохо, половина отправится в печь крематория.

– Вы что, не видите дым над трубой? Вот куда пойдет половина из вас. Но сначала вас убьют в газовой камере. А ваши тела сожгут. И от вас ничего не останется. Только пепел и зола, та, что сейчас у вас под ногами.

Кто-то из ребят засмеялся, остальные молчали. Тогда я приняла решение.

– Пусть некоторые из вас выйдут на шаг вперед, ко мне. Они должны умереть.

– Что здесь происходит? – с тревогой прозвучал у меня за спиной голос учительницы.

Я обернулась и увидела, что и она, и ее коллеги смотрят на меня с испугом. Игру они немедленно прекратили, отвели меня в сторонку и спросили:

– Чем это ты занимаешься?

Потом позвали маму Брониславу и все ей рассказали. Она сразу увела меня домой. Дети, конечно же, тоже рассказали про эту игру родителям. И началось настоящее светопреставление. Они решили, что я опасна, что я могу обучить детей становиться убийцами. Мама Бронислава пришла в ярость.

– Ну и что прикажешь мне с этим делать? – спросила она. – Все, что было в лагере, давно исчезло, его не существует.

И как следует меня наказала.

Я, как всегда, безропотно приняла ее решение, да и наказание тоже. Меня оно не затронуло. Я ничего не боялась. Ведь я Лидия из лагеря. Я прошла через ад. И вышла оттуда живой. Шнелле! Шнелле! Крики немцев весь день эхом отдавались у меня внутри. Только потом я пойму, что лагерь воздействовал на меня гораздо сильнее, чем я сама догадывалась. Это не означает, что из жертвы я превратилась в палача. Такого быть не могло. Просто слова палачей приросли ко мне, как вторая кожа. Они стали частью меня, хотела я этого или нет.

Единственное, что не приросло ко мне из лагерной жизни, так это злоупотребление властью. И учителя быстро это заметили. Приемная мама всегда давала мне с собой сладкую булочку. И если раньше я старалась быстрее все съесть и ни с кем не делиться, то теперь я делила лакомство на всех, кто хотел попробовать. Я узнала радость, которой не знала раньше: радость поделиться с друзьями. Может быть, этому, сама того не сознавая, научила меня мама. Если она находила какую-нибудь еду, то разу приносила мне, сама оставаясь голодной. Видимо, это сидело во мне, а в школе проявилось. Мама Бронислава была этим очень довольна, хотя и говорила мне: «Смотри сама не останься ни с чем».