Девочка с самокатом

У Вика действительно отбито нутро, а ещё сотрясение мозга и что-то серьёзное с левой ногой – кажется, трещина. Без рентгена не разберёшь, и это чудо, что он вообще мог идти. Может быть, думает Эмбер, до того, как они побежали, там был просто ушиб.

Зрение к нему вернётся. Постепенно. Со временем. Зрение к нему вернётся – обещают штатные медики и те врачи, которых удалось отыскать поблизости от Столицы. К нему привозили их всех.

– Ты можешь зайти к нему, – предлагает Стефан (он выглядит совершенно здоровым и абсолютно счастливым, и глаза у него сияют, когда он смотрит на Лилит, и у Лилит сияют, когда смотрит в ответ).

– Нет, спасибо, – качает головой Эмбер. Она к этому не готова.

Она ни к чему на свете сейчас не готова. В голове полнейшая каша, и никакой, даже самой большой ложки не хватит, чтобы привести эту кашу в порядок. Слишком о многом ей нужно подумать, слишком многое нужно понять. Слишком мало времени и сил. Особенно сил, хотя уже к вечеру она поднимается со своей больничной постели. Уже к вечеру она поднимается со своей больничной постели, но всё равно чувствует себя совершенно разбитой.

Там, посреди пустых улиц и заброшенных зданий, ей нужно было делать только одно – просто действовать. Здесь, среди друзей и знакомых, среди организаторов и журналистов, в людной (теперь она понимает – действительно людной!) Столице ей нужно принимать поздравления, и заверять, что с ней всё в порядке – или, по крайней мере, обязательно будет, и что-то подписывать, и давать интервью… И вспоминать.

Вспоминать каждую минуту, проведённую в мёртвом городе, и анализировать тоже каждую. Осознавать, что Калани больше нет, а у человека, который предал её, вроде как были на это причины. Что Калеи осталась одна, а все попытки ненавидеть Вика оказались обречёнными на провал. Ещё бы. Не бывает бывших друзей, и те ночные откровения Вика всё ещё её слишком шокируют. О том, чтобы с разбегу простить и так же с разбегу забыть, не может быть и речи, равно как и о том, чтобы относиться к нему по-прежнему – как, например, полгода назад.

Что с этим делать, Эмбер понятия не имеет.

В гостинице сейчас практически никто не живёт, только организаторы гонок и Джонни с Кристофером, остальные разъехались кто куда (а Роджер, говорят, теперь работает в крематории), несмотря на то, что в скором времени, может быть, Антонио повторит свои гонки. Никто из тех, кто уже выходил на трассу, не хочет появляться там снова – после всего, что они увидели во время финала. В гостинице пусто, но Эмбер всё равно прячется от всех остальных и от себя самой – в гараже, где всё дышит Калани. Она трогает верстак, за которым он вырезал машинку Давиду, и перебирает инструменты, к которым он прикасался… Бывших друзей не бывает, и Калани всегда будет её другом, абсолютно неважно, что в этом мире больше нет никакого Калани.

Сжавшись в комок, положив подбородок на колени, Эмбер перебирает всё, что с ней случилось, и как будто переживает каждый миг заново. Она не плачет.

Она разговаривает с Лилит – иногда сухо, иногда взвинченно, но не плачет. Она выясняет, что на одну блестящую теорию Вика про выход из города пришлась совершенно провальная теория про живых мертвецов – никаких гонок до них Антонио не устраивал, ничего плохого не делал, просто собирал «отработанный материал» в лабораториях и всех, кого удавалось найти на пустырях и бездорожьях. Эмбер радуется такому открытию. Она улыбается, когда Джонни рассказывает ей забавные вещи, и искренне гордится им, потому что впереди у него все дороги открыты – и он собирается пройти их рука об руку с Кристофером. Она скучает по Дженни – она безумно скучает по Дженни.

И не плачет. Ей даже не приходится запрокидывать голову, или задерживать дыхание, или судорожно стискивать кулаки. Слёз просто нет.

Есть всё остальное.

Эмбер думает. Эмбер разговаривает. Эмбер что-то предпринимает.

Эмбер злится. Она злится на свою мать (та, кстати, ни разу ей даже не позвонила, хотя что уж тут удивительного), и на себя, и на Вика. Особенно, конечно, на Вика.

– Зачем он это сделал? – спрашивает она у Кристофера и Джонни за завтраком. Она злится и не может на него злиться одновременно. Уже знакомый водоворот непонятных ощущений, как почти всегда и бывает с Виком, но кулаки сжимаются сами собой.

Приходится отложить вилку и отодвинуть тарелку.

Джонни хмыкает. Его рубашка снова без пуговиц, он снова выглядит таким родным и домашним.

– Может быть, хотел, чтобы всё было честно?

Эмбер смотрит на него в упор.

– Я тоже хотела, чтобы всё было честно, – раздельно говорит она. – Я несла его на себе всю дорогу и не хочу теперь думать, будто победила только потому, что он сумел меня от себя оттолкнуть.