Девочка⁰

Мысленно я пытался убедить себя, что брат принял правильное решение. Отец не отстанет, так что рано или поздно ему все равно придется порвать с семьей, чтобы не поступать в семинарию, какая разница – сейчас или потом? Только, видимо, ему придется бросить школу, но это ничего, он все равно сможет поступить в колледж, выучиться на художника, или скульптора, или кем он там решил быть.

Гордей поднялся из-за стола и вяло сообщил мне:

– Я пойду вперед, потом догонишь…

Мне стало ясно, что он уходит. Он специально уходит без меня, чтобы не сталкиваться опять с необходимостью прощаться и с моими слезами. Сейчас быстро обуется, выскочит за дверь и исчезнет, исчезнет навсегда, и я больше никогда его не увижу.

Эта мысль снова, как и ночью, погрузила меня в холодный липкий страх. Я вдруг почувствовал, даже не подумал, а именно ощутил всем телом, что нужно как можно быстрее обо всем сказать родителям. И едва я допустил эту мысль, как мое сознание разделилось на две части: рациональное требовало от меня молчания, оно говорило, что Гордею так будет лучше, а если я расскажу о его планах, он никогда меня не простит и в следующий раз не доверит никаких тайн. И все же была непонятная, эмоциональная, инстинктивная часть меня, которая начала вопить в моей голове: «Расскажи все родителям! Расскажи! Его нельзя отпускать!»

– Мам! – даже не сказал, а крикнул я.

Мама, в этот момент убиравшая посуду со стола, испугалась моего неожиданного оклика, ее рука с недопитым чаем Гордея дернулась, и она пролила его на себя.

– Дагосподитыбожемой! – раздраженной скороговоркой выпалила она (этой фразой она заменяла «ёкэлэмэнэ»). – Что ж ты орешь-то?

Она полотенцем попыталась промокнуть пятно на своем домашнем свитере, раздосадованно приговаривая, что я вечно лезу под руку, а потом, плюнув в сердцах, пошла переодеваться. Я так ничего и не сказал.

Первого сентября, перед линейкой, в храме проводился всеобщий молебен об успешном начале учебного года. Когда нас выстраивали по классам, я пытался найти взглядом Гордея в рядах старшеклассников, но его там не было. Он и правда ушел.

Владыка принялся читать молебен, низвергая на нас новую порцию праведной веры, и я, отвыкший от такого за лето, вдруг почувствовал отвращение к своим родителям, к этой школе, к этим священникам и учителям со всеми их занудными речами о Боге, грехе и искуплении, которые капля за каплей проникали в мое уставшее сознание. Я смотрел на других детей, и все они казались мне вымотанными, раздраженными или просто покорно-смиренными.

Почему Гордей ушел? Почему он оставил меня одного в этом месте, где я так одинок, неприкаян и где никто не желает меня понять?

Молебен закончился, и владыка выступил с напутственной речью:

– Я поздравляю вас, дорогие ребята, с началом учебного года, – говорил он. – Мне бы хотелось пожелать вам радостной и приятной учебы. Желаю вам научиться за полученными знаниями видеть руку Господа, который и создал для нас этот удивительный мир…

Речь его звучала долго и торжественно, но слова никак не складывалась в моей голове во что-то связное. Я как будто понимал обрывки фраз, а сложить их в одно предложение не получалось. Я осознал, что чувствую себя плохо, когда голос владыки стал отдаленным, словно доносился из другой комнатыы. К горлу подступила тошнота. Очертания окружающего пространства стали приглушенными, размылись цветастыми пятнами, расползлись перед глазами. Тогда я и упал.

Не в обморок, нет, просто бухнулся на колени – сам не знаю почему. От громкого болезненного удара об пол в голове немного прояснилось, и я попытался встать – за руки меня придерживали напуганные учителя. Классная руководительница вывела меня из храма под удивленные перешептывания ребят, и там, на свежем воздухе, мне стало лучше.

Наталья Валерьевна смочила платок водой из бутылки и протерла мне лицо, приговаривая:

– Ничего, ничего, наверное, от запаха ладана, такое бывает…

Позднее, когда мы возвращались в школу на классный час, я шел рядом с ней, и она придерживала меня за плечи, хотя все уже было нормально.

На классном часе все прошло как обычно: нам рассказали про новые предметы, новые порядки (девочкам запретили коротко стричь волосы) и новые цены на обед в столовой. На урок русского (его вела как раз Наталья Валерьевна) нужно будет принести сочинение «Как я провел лето». Я внутренне усмехнулся: я много мог бы рассказать об этом лете, но решил умолчать.

Потом нас наконец отпустили домой. Я долго копался, а потому выходил из кабинета последним, и Наталья Валерьевна поймала меня на пороге:

– Ты себя хорошо чувствуешь?

– Да.

Она улыбнулась:

– Передай от меня привет Гордею.

Я аккуратно закрыл дверь и пошел по коридору: там, в конце, образовалась пробка из галдящих детей. Но было в этом шуме нечто иное, совсем не такое, как на переменах, – тревожное и пугающее. Дети не кричали во все горло, а взволнованно переговаривались.

Когда я подошел ближе, все расступились, то ли как от прокаженного, то ли как от звезды, которой требуется ковровая дорожка. Смущенный этим вниманием, я остановился и спросил:

– Что такое?