Девочка⁰

Я думал, что будет ужасно увидеть его труп, что он будет обезображен до неузнаваемости (родители что-то говорили про сломанную шею и след от веревки), но Гордей выглядел совсем обычным, разве что бледным, но не страшным и не ужасным. Он выглядел собой: прикрытые веки, умиротворенное, спокойное лицо, уголки рта приподняты вверх, будто ему снятся приятные сны. В какой-то момент я почти поверил, что это шутка, что сейчас Гордей откроет глаза, подмигнет мне и скажет всем: «Ха, поверили? А это был пранк для ютуба!»

Чертов ты пранкер, Гордей.

Лицо брата оставалось непоколебимым, а грудь не вздымалась от дыхания, и как бы долго я ни старался уловить хоть какие-то признаки жизни, я совершенно точно их не находил. Никаких сомнений: мой брат мертв.

Как это все ужасно странно! Еще несколько дней назад он лежал рядом со мной на кровати, а теперь его зароют в землю, потому что в нем не осталось ничего, совсем ничего, что делало его живым человеком, моим братом. Больше нет его голоса, его смеха, его едких ухмылок и обидных шуток, его желаний, его планов и стремлений, все ушло, кануло в небытие, исчезло, будто никогда и не существовало. И куда все это делось?

Я впервые подумал о том, как смерть все обессмысливает. Что мне делать, если после смерти ничего нет? Что мне делать, если мы с Гордеем больше никогда не увидимся? Тяжело не верить в Бога: вера дает надежду, а неверие ее отбирает.

Родители встали в первый ряд, рядом со мной. Другие люди подходили к отцу, жали ему руку, а нам с мамой просто кивали. Иногда кто-нибудь дотрагивался до моего плеча. Я не понимал, зачем они это делают, и, когда смотрел им в лицо, гадал: ждут ли от меня какого-то жеста в ответ? И если да, то какого?

Одной женщине, кажется учительнице Гордея, я улыбнулся, но ее это смутило.

Перед тем как опустить гроб в землю, нужно было попрощаться, но отец строго-настрого запретил нам с мамой прикасаться к телу, а уж тем более целовать его. Отец подошел к гробу первым: он долго смотрел на Гордея, но даже не дрогнул в лице. Потом, сжимая в кармане пальто свое письмо, к гробу прошел я. Не дотрагиваясь до тела, я аккуратно опустил листок рядом с рукой Гордея и прошептал:

– Это – для Бога. А тебе – добрых снов.

Слезы то и дело подкатывали к горлу, но я упорно проглатывал неприятный плотный комок, помня, что плакать запрещено.

Когда я вернулся на место рядом с отцом, он негромко спросил:

– Что ты там оставила?

– Это наше личное…

– Нельзя свои личные вещи оставлять в гробу.

– Почему?

– Примета плохая.

– Ты же священник, пап…

Наш тихий спор нарушил пронзительный крик – надрывный, давящий, почти нечеловеческий. Все вздрогнули, вороны разлетелись с деревьев. Мама нарушила все правила.

Она плакала и обнимала Гордея, повторяя:

– Сыночек мой!.. Что же ты наделал!..

Сначала никто не решался оттащить ее от гроба, но потом она сделала совсем непозволительную вещь на похоронах самоубийцы: она начала молиться.

– Упокой, Господи, душу раба твоего, спаси душу сына моего, забери его в Царствие Небесное, не презри моления моего…

– И иди к черту, – случайно вырвалось у меня вслух. Сам не знаю почему.

Этого никто не заметил, потому что все засуетились, оттаскивая маму от Гордея. Папа и его друг взяли ее под руки, но она не хотела идти и падала на колени, а они тащили ее по земле, подальше от гроба, приговаривая, что ей нужно успокоиться.

– Сам успокойся, придурок, – прошептал я, зная, что на меня никто не обращает внимания.

Гроб после этого быстро закрыли и подойти больше никому не дали. Вскоре его начали опускать в землю. Папа в стороне успокаивал маму, и из всей семьи я один смотрел на это зрелище. Крест на могиле Гордея установили не православный, а небольшой металлический, как знак «плюс», без всякой церковной атрибутики. К нему была прибита табличка с именем и годами жизни.

Гордей Миловидов

09.01.1997–01.09.2013

Когда люди стали подходить к могиле и оставлять цветы, мама тоже, медленно и покачиваясь, подошла и прислонила к знаку «плюс» большой венок. Потом так же медленно пошла к машине, где ее ждал отец.

Толпа поредела, и я подошел к венку, который оставила мама. Развернул траурную ленту, читая надпись: «Во всех грехах он был ребенок нежный, а потому прости ему, Господь»[3].

Тогда я и не выдержал. Обхватил себя руками, сел рядом на корточки и беззвучно заплакал.

Перформанс

В первые дни после смерти Гордея мысли у меня скакали от острой жалости к нему до непримиримой ненависти. Иногда я просыпался и понимал, что злюсь: «Какая же это подлая трусость, – думал я. – Подумаешь, заставляли стать священником. Много кого заставляют, этого ведь еще не обязательно делать! Можно было правда уйти, а не вот так вот… Какой трус, а я и не знал, что он такой…»

На следующий день после похорон, когда я возвращался один из школы, неподалеку от дома меня остановила женщина с микрофоном (на поролоновой насадке значился логотип известного телеканала), за ней стоял мужчина с камерой. Без лишних слов женщина сунула микрофон мне под нос и спросила:

– Тебя зовут Василиса?