Девочки Гарсиа

Мы возвращались к большому дому гуськом: во главе быстрым шагом шел мой кузен, сразу за ним, чтобы «не спускать с него глаз», его мать, потом Фифи, потом я и, наконец, замыкавший процессию Флорентино. В обеих своих больших стертых ладонях он нес прозрачные половинки разломившегося «Человеческого тела». Тетя сказала, что сейчас нам некогда искать в темноте все его кусочки. Позже, когда Флорентино принес то, что нашел, в большой дом на дне шляпы, значительная часть органов была изгрызена собаками или смята тетиными туфлями. Мы не могли отличить синие почки от кусочков легких, а сердце – от розовых долей мозга, и, как мы с Мундином ни пытались воспользоваться инструкцией, запихнуть все обратно в человечка было невозможно.

Натюрморты

Сэнди

С девяти до двенадцати утра по субботам донья Чарито брала нас, местных детей, в свои руки, чтобы внушить нам любовь к Искусству, как язычникам внушают веру во Христа. Она считалась островитянкой только по мужу, дону Хосе, а сама была культурной женщиной родом откуда-то из Германии и побывала в величайших музеях Европы, где смотрела Искусству в лицо. Той же рукой, которую протягивала нам, она касалась прохладных конечностей мраморных мальчиков, и ее короткие грубые пальцы были пропитаны художественным талантом. Спорить с доньей Чарито из-за цвета вермильоновых кораллов в умбряных глубинах аквамариновых океанов было невозможно. Она вырывала кисточки из наших рук и показывала, как надо, рявкая указания на своем гортанном испанском, отчего нам казалось, что мы коверкаем родной язык, потому что не говорим на нем с ее резким немецким акцентом.

Она познакомилась с доном Хосе в Мадриде во время экскурсии по Музею Прадо. Молодой человек находился за границей по стипендии медицинского университета, хотя вовсе не имел намерения становиться врачом. Правительство ежегодно выдавало европейские стипендии, каждая из которых выделялась на определенную востребованную профессию, и выигрывавшие ее бедняки хватались за шанс на три трапезы в день, одна из которых была горячей. Между трапезами дон Хосе скорее зарисовывал, нежели препарировал, трупы и отсыпался на скамейке под Гогеном по соседству с несколькими Ван Гогами в Прадо. Пособие на проживание дон Хосе тратил на художественные принадлежности.

Три года сна с подсолнухами, звездами и юными таитянками сделали то, что не удалось бы десяти годам занятий в академии. Дон Хосе нашел себя и стал, как позже назвал его наш островной художественный критик, «возвышенным рококо-примитивистом, посвятившим себя церковной скульптуре». Огромные коричневые ангелы с нимбами из цветов гибискуса спускались с небес под тяжестью своих гигантских тыквенных грудей и спелых дынных задов. Однажды вечером дон Хосе натолкнулся в Прадо на донью Чарито, перерисовывавшую складки одеяния мученика Грюневальда. Ее большое, монументальное белое тело, похожее на незаконченную скульптуру, произвело на него глубокое впечатление. Ее поразил быстрый набросок, на котором он запечатлел ее в образе Мадонны, возносящейся в бесчисленных складках скромных одеяний. Они поженились и вернулись на его островную родину, где, согласно гортанным сетованиям доньи Чарито, заняться было нечем, кроме как делать свое дело.

Они построили в пригороде столицы сказочный двухэтажный коттедж, украшенный карнизами, маленькими крылечками и оконными ящиками для цветов. В этом неуместном посреди тропиков альпийском домике, вдали от бурной светской жизни Острова, они прожили больше двадцати лет. Собственно говоря, никто и не обращал бы на них никакого внимания, если бы по воскресеньям родители специально не привозили своих детей в деревню, чтобы показать им этот странный дом: «Вот домик Гензеля и Гретель». Если занавески раздвигались и из одного из бесчисленных окошек выглядывала чья-то фигура, похожая на глазное яблоко в поисках подходящей глазницы, дети вопили: «Ведьма, ведьма, вон она!»