Девушка без имени

Гуле смотрел так, словно все прекрасно понимал и можно было не говорить и не объяснять. Лефевр снял сюртук и жилет, морщась от нудной боли в порезанной ладони, сбросил рубашку и улегся на специальную кушетку. Лампы светили слишком ярко, били по глазам; пригасив их огонь мелким заклинанием, Лефевр открыл контейнер и вынул Рупор – небольшой темный камень, слишком тяжелый для своих размеров. Пожалуй, его величество устроит сыночку взбучку за вывоз из хранилища Ползучего артефакта: Лефевр подумал об этом с тенью какого-то язвительного удовольствия и, осторожно положив камень на грудь, вытянулся на кушетке.

Рупор в несколько раз усиливал природные способности мага. Лефевр не был великим колдуном, но сейчас ему было нужно достучаться до разума Алиты: после того, как он несколько раз проникал в ее воспоминания, это было выполнимой задачей. Рупор, казалось, вдавливал его в твердую поверхность кушетки, ерзая и возясь на груди, – потом он привык к новому владельцу и стал легким, почти невесомым. Лефевр вздохнул с облегчением: можно было начинать работу.

Он больше всего боялся, что Алита мертва. Взрыв утащил ее за пределы города, а там за дело взялся Мико Мороженщик, красавец с гордым профилем и такими уверенными, спокойными глазами. Винокуров как-то дал ему знать, что инквизиция докопалась до его внешности – и Мико не стал тратить времени даром… Только бы Алита оказалась нужна ему живой: с этой мыслью Лефевр соскользнул в темноту – туда, где тонкая золотая нить утекала к разуму девушки.

Несколько раз путеводное сияние таяло, и Лефевр судорожно сжимал Рупор, умоляя его: помоги, дай мне сил! Тогда он чувствовал укол в затылок, и потерянная нить вновь возникала во мраке, текла между пальцами. Наконец он вдруг понял, что нити больше нет, и ощутил странное тепло.

– Алита, – позвал Лефевр. Казалось, тьма, в которой он плыл, стала еще гуще, но тепло никуда не делось, и Лефевр повторил: – Алита.

На несколько мгновений его накрыло волной такого ужаса, что Лефевр едва не разорвал связь сознаний. Уши заложило от вопля – так может кричать умирающее животное, понимая, что не осталось ничего, кроме него и смерти. Но Алита была жива – только охвачена паникой настолько, что не понимала, что с ней происходит.

– Алита, это я, – произнес он. – Это я, Лефевр. Я с тобой, не бойся.

Сразу же стало тихо. Лефевр парил в безмолвной тьме, пытаясь снова найти отклик. Наконец он услышал далекий голос Алиты:

– Огюст-Эжен? Это ты?

– Да, – сказал он. – Да, это я. Ты не ранена?

Рупор подпрыгнул на груди, и Лефевр вдруг увидел, что находится в небольшой комнате, похожей на монашескую келью: обстановка, во всяком случае, была самая скромная – койка, накрытая белым полотном, да грубо сколоченный деревянный стол. Неожиданно комната качнулась, заваливаясь куда-то в сторону, и перед Лефевром мелькнули грязная серая стена и крошечное окно.

– Я не ранена, – откликнулась Алита, – но мне очень страшно. Это Мико, Огюст-Эжен. Мико…

Голос девушки растаял во тьме. Лефевр впился в Рупор так, что камень недовольно уколол его крошечной молнией, зато потом Лефевр увидел Алиту со стороны: девушка потеряла сознание и упала на койку. Алита выглядела изможденной и больной, и Лефевр дал себе слово, что Мико Мороженщик попадет в его руки живым и их беседа будет очень долгой и содержательной. Он скользнул взглядом в сторону окна и увидел раннее утро, озаренные румяным солнцем горы, похожие на растопыренные пальцы великана, и сосновый лес, ползущий по ним из отступающего сиреневого сумрака.

– …Точно такой же, как на плакате, – услышал Лефевр голос Алиты: он прикоснулся к его сознанию и растаял снова.

– Я тебя вытащу, – произнес Лефевр. Он не был уверен, слышит ли его Алита, но все равно сказал: – Я узнал это место. Держись.

⁂

– А я, представляешь, вчера Антона Погремыкина видел.

Соня и Никитос валялись на кровати, ели шоколадные конфеты из коробки и отдыхали. Возвращение домой с прогулки закончилось сексом прямо в коридоре, потом они переместились на кровать и теперь набирались сил перед третьим заходом.

– И чего там Погремыкин? – спросила Соня. Антон был их однокурсником, довольно странным парнем. Все чуть ли не в открытую удивлялись, как он мог поступить в политех на бюджетное, когда точные науки были для него абсолютной, непроницаемой тайной.

Никитос отмахнулся.

– Да ну. Что взять с дебила, – сказал он, и Соня услышала в его голосе плохо скрываемое возмущение.

– Рассказывай, – попросила она, переворачиваясь на живот.

Никитос взял последнюю конфету и зашуршал золотистой оберткой.

– Узнал, что мы встречаемся и говорит: «Как ты можешь быть с этой после того, как у тебя была такая жена?» Вот ведь кретин, а?