Девушка без имени

Лефевр не упускал из виду ни единого упоминания о ее высочестве – а столичная пресса писала об Алите чуть ли не каждый день. Принцесса действительно была крайне занятым человеком: она занималась благотворительностью, лично курировала открытие сети бесплатных школ с полным пансионом для детей из бедных слоев населения и на средства мужа начала строительство больниц для городской бедноты. В отличие от прочих членов большой королевской фамилии, ее высочество Алита была очень открытой и доброжелательной. Газеты поначалу писали об этом с легким удивлением: ни одна принцесса не стала бы разговаривать с прачкой, с искренним интересом узнавая о нуждах ее детей и оказывая помощь не на словах, а на деле, – но удивление вскоре сменилось уважением и любовью. Лефевр отмечал, что авторитет Алиты среди всех слоев столичного общества становится все более и более значительным. Она была молода, хороша собой и очень добра, она всегда готова была прийти на помощь каждому, кто нуждался в ней. Читая очередную статью, Лефевр подумал, что в этом и заключался план Рекигена. Стать мужем народной героини, обрести популярность и уважение, а затем…

А затем Алиту убьют – Лефевр вдруг понял это с невероятной, потрясающей ясностью. В качестве невинной жертвы она принесет Рекигену намного больше пользы. Столица – да что там столица, вся страна выйдет на площади, требуя отыскать и казнить виновных, и скорбящий Рекиген их найдет: например, своих старших братьев, которые решили, что принцесса слишком уж активно набирает популярность. Его величеству ничего не останется, кроме как вершить справедливый суд, и Рекиген станет наследником престола. Свет новоявленной мученицы озарит путь к трону, его высочество наверняка пообещает продолжить добрые дела своей жены, но, разумеется, ничего не сделает, а зачем? И постепенно об Алите все забудут.

В дверь постучали, и секретарь, долговязый молодой человек с удивительно глупым лицом, принес стопку конвертов на подносе.

– Почта, господин директор, – произнес он без выражения и аккуратно положил письма перед Лефевром.

Тот смерил его изучающим взглядом и подумал, что секретарь наверняка снабжает нужной информацией заинтересованных людей в министерстве. Как недавно рассказал Гуле, будущее назначение Лефевра министром весьма опечалило некоторых высокопоставленных господ. Что ж, Лефевр понимал, на что идет, когда соглашался занять должность.

– Идите, – сухо сказал он, и секретарь вышел. Решив вечером поискать в кабинете что-нибудь вроде мелких подслушивающих артефактов, Лефевр принялся разбирать почту. Деловой переписки было много – да в общем-то, почти все его время занимала работа с официальными бумагами. Впрочем, сегодня среди оранжевых конвертов государственной почты попался и один белый – частное письмо. Лефевр посмотрел на печать – стоящий на задних лапах лев держал копье – и криво усмехнулся. Сегодня вечером открывался бальный сезон, и господин Куатто решил окончательно взять в оборот новоиспеченного директора и будущего министра. Он действовал в лучших традициях деловых кругов: серьезные вещи откладывать нельзя, сейчас слишком многие начнут подбивать клинья к Страховиду. Сломав печать, Лефевр прочел, что бал начнется в восемь вечера, и семья Куатто ждет и надеется, и все такое, и все прочее… Неожиданно ему стало весело, и Лефевр ощутил какой-то бодрый азарт, знакомый по временам охоты на злонамеренных ведьм. Алита все равно потеряна навсегда, судя по дагерротипам в прессе, они с Рекигеном вполне счастливы друг с другом, а он, возможно, просто накручивает себя на пустом месте, так… Так почему нет?

Маленький глиняный шарик с отпечатком пальца, который Лефевр почему-то до сих пор носил в кармане сюртука, разумеется, не дал ему ответа.

Миледи Этель Куатто исполнилось шестнадцать в конце лета. Девушка действительно была хороша собой и со временем обещала превратиться в настоящую красавицу. Тоненькая зеленоглазая блондинка, еще по-детски порывистая в движениях, она была похожа на лань, готовую в любой момент сорваться с места и убежать. Она была подчеркнуто аристократична и нарочито хорошо воспитанна, но порой сквозь оковы строгого воспитания пробивалась совершенно детская непосредственность, и тогда миледи улыбалась гораздо шире, чем предписывал этикет, или, забываясь, указывала на что-то пальцем. Ее матушка, госпожа Катин, до сих пор сохранившая идеальную осанку и прекрасный цвет лица, постоянно одергивала дочь, а в ее холодных голубых глазах плясали огоньки того же азарта, что испытывал Лефевр.