Девушка из Германии

Я рассмеялась, когда Каталина сказала мне, что мы, Розены, пришли в этот мир, неся крест страданий, я попыталась объяснить ей, что это невозможно, особенно если речь идет о Розенталях.

В нашем доме фиалковая вода прочно была связана с Луисом. Как только я узнала о появлении нового Розенталя, его дочери, я начала каждый день наносить несколько капель на свои седые волосы. Этот запах навсегда остался со мной.

Мне скоро должно было исполниться восемьдесят семь лет – возраст, когда пора начинать прощаться.

Я подумала, что должна связаться с Анной: она была тем единственным следом, который наша семья оставила в этом мире. Было бы несправедливо по отношению к моим родителям, если бы я скрыла ее наследие. Каждый должен понимать, откуда пришел. Нужно знать, как примириться с прошлым.

К этому времени у меня остался лишь один долг, одно желание, которое еще не было исполнено: открыть маленькую коробочку цвета индиго.

Последний раз я задувала свечку на день рождения на борту «Сент-Луиса». Это было так давно. Но теперь снова пришло время праздновать.

Анна 2014

Папа рос рядом с тетей Ханной и Каталиной. Они обе сделали все, чтобы он чувствовал себя независимым, но, видимо, против своего желания передали ему и ощущение одиночества.

– Смерть Густаво и Виеры не слишком сильно повлияла на твоего отца, потому что ему тогда было всего девять, – говорила мне тетя. – Он гораздо больше горевал, когда хоронили его бабушку. Родители в его сознании просто ушли в один прекрасный день и больше не вернулись. Для него такой мысли было достаточно. Но в этот раз это был труп, первый, который он видел, в гробу, который собирались похоронить.

Мой отец жил в двуязычной среде. На английском он говорил дома, а на испанском – в школе, которую он не любил. Тетя Ханна решила, что немецкий ему не понадобится. Он изучал ядерную физику, и незадолго до окончания университета тетя Ханна отправилась с ним в Отдел по защите интересов американских граждан в Гаване, недалеко от Малекуна. Она взяла с собой свидетельство о рождении Густаво, чтобы подать заявление на получение американского гражданства для Луиса.

– Именно твой отец наконец получил возможность освободиться от клейма Розенталей, – сказала тетя.

Сама тетя Ханна считала, что должна остаться на Кубе, рядом с могилой матери: чтобы ее кости лежали рядом, чтобы страна заплатила за то, что не впустила ее отца… Но сколько бы она ни объясняла причины, по которым не уехала жить в Нью-Йорк, я не могла ее понять.

После переезда в США отец поселился в жилье, которое сейчас было нашей нью-йоркской квартирой, и восстановил трастовые счета, открытые прадедушкой Максом.

Сейчас не было никаких следов присутствия отца ни в его комнате, ни где-либо еще в этом доме. Дух тети Ханны и прабабушки Альмы был здесь слишком силен, чтобы сохранилось что-то другое.

Здесь также не было семейных фотографий. Единственный снимок моей тети – размытое, пожелтевшее фото, на котором она сидит на коленях у матери: фото, которое ее отец хранил до того дня, когда позволил себе умереть в землях, захваченных ограми. Это у нас с мамой теперь были все остальные фотографии, сделанные в годы жизни тети в Берлине и на корабле «Сент-Луис».

Устав от этих семейных историй, я пошла искать Диего. Он обещал, что мы пойдем купаться на Малекун. По крайней мере, он собирался искупаться: я боялась погружаться в темную воду, где бурные волны разбиваются о скалистый берег.

В такое время дня берег с рифами и морскими ежами был местом, где толклись все соседские дети. Сначала я подумала, что запах гниющей рыбы, водорослей и мочи просто тошнотворный, но через несколько минут с удивлением поняла, что вполне привыкла к нему. Диего нырнул в бурную воду. Сначала мне показалось, что он тонет: его голова ушла под воду и он как будто изо всех сил пытался выплыть, но потом со смехом начал прыгать с другими мальчиками в воде.

Я навела на него камеру – он подскакивал и улыбался посреди сумасшедших волн.

Когда он вернулся к берегу, я увидела, что он хромает. Я сделала еще один снимок, и он позировал мне с поднятой поврежденной ногой. Его правая подошва оказалась усеянной шипами морского ежа. Он сел рядом со мной, и я терпеливо начала вытаскивать черные иглы одну за другой. Диего стойко переносил боль, хотя на его глаза иногда наворачивались слезы, но он тут же снова улыбался, выпячивая грудь и обнажая зубы, как бы говоря: «Ничего страшного, бывало и хуже!»

После того как я вытащила все шипы, он снова нырнул в море. Солнце садилось за горизонт, и мои мысли тоже летели куда-то вдаль. Я пыталась сделать как можно больше фотографий, чтобы взять их в Нью-Йорк. Облако скрыло солнце, и на несколько минут мы оказались в тени.

Я опустила камеру и вдруг почувствовала себя какой-то подавленной. Я не могла перестать думать о Диего и о семье – моей семье, – которую я только сейчас открывала для себя. Я Розенталь! Теперь уже слишком поздно отступать.