Девушка из JFK

Мики уговорил ее время от времени брать к себе Арика, когда нам приходилось уезжать и не хотелось лишний раз напрягать мою тетю Мали. У самой Теилы, добропорядочной супруги ученого раввина, было ни много ни мало – пятнадцать своих птенцов, большинство из которых уже вылетели из родительского гнезда в самостоятельную жизнь.

Когда они вместе с семьями собираются в Офере на пасхальный седер, приходится ставить несколько столов: один для больших и три для малых. Наверно, этим пестрым разнообразием возрастов собственных детей и внуков Теила в какой-то мере компенсирует свое загадочное пристрастие к детсадовским четырехлеткам.

– Почему, Теила?

Она мельком посмотрела на меня и снова отвела взгляд.

– Сходи, сходи. Котель помогает. И Ариэля тоже возьми, пусть скажет там молитву «Шма, Исраэль». Он ее знает, мы в садике разучивали…

Теила – единственная, кто называет малыша его полным именем. Не Арик, а Ариэль. Мое настоящее имя она тоже угадала с первого раза, и с тех пор я для нее только Батшева, а никакая не Бетти.

Я пожала плечами. Неужели мое смятение так хорошо видно со стороны? За все время знакомства мы вряд ли перекинулись с ней двумя сотнями слов. «Шалом, Теила». – «Шалом», Батшева». «Мы с Мики уезжаем на неделю…» – «Конечно, Батшева, я возьму Ариэля из школы, пусть побудет у меня в садике». «Спасибо, Теила». – «Не за что. Передавай привет Михаэлю». Не Мики – Михаэлю. И все, точка. Как из такого скупого общения может произрасти столь точное понимание душевного неустройства молодой женщины Бетти Шварц, бывшей Батшевы Царфати?

Я и в самом деле не знала, куда себя девать. Исполнение обещания, данного нами Тайгеру Рику, можно было зачесть и как возвращение долгов, и как надгробную плиту на могилу моего погибшего партнера… вернее, моего погибшего мужа. Я где-то слышала, что надгробные плиты призваны своей тяжестью помешать умершим восстать из гроба и вернуться к живым. Что, конечно, чушь несусветная. Я ничуть не возражала бы против возвращения Мики – пусть даже и в виде призрака. Мне очень не хватало его, очень. Так что вряд ли назначение надгробий связано с боязнью мертвецов – уж в моем-то случае точно. Думаю, тот, кто изобрел надгробные плиты, хотел придавить не мертвеца, а свое собственное горе, свою скорбящую память. Вот, мол, тяжеленный камень – положили, прижали, припечатали, и теперь уже не будет ни желания, ни соблазна, ни возможности горевать снова и снова.

Положить-то положили, но горе вывернулось, подкопало нору, проползло под бетонной отмосткой, перемахнуло через железную оградку, выкарабкалось наружу – и вот: «Привет, тетенька!..» – опять, как ни в чем не бывало, сидит напротив тебя за столом, пялится пустыми глазницами с потолка, сворачивается калачиком в каждом темном углу. Нет, не помогло мне надгробье на могиле моего Мики… – тем более что и могила его останется неизвестной во веки веков. Не Мики и даже не Михаэль – Джон Доу. Так они зовут в своей Америке неизвестных мертвецов без имени, рода и племени – таких, кому прямая дорога в крематорий, а затем – пеплом по ветру. Поди потом положи на ветер гранитную плиту…

Да и вообще – я не из тех, кто по нескольку раз в год надоедает Богу своими записочками, засунутыми в почтовые щели между глыбами Котеля. Бабушка ездила в Иерусалим одна, не брала ни детей, ни меня. Впервые я оказалась там лет в пять по милости все той же тети Мали. Она сразу сунула мне в руку скомканный в шарик клочок бумаги.

– Возьми, Батшевуш. Это твоя просьба к Богу. Посмотри, куда все кладут, и положи туда же.

– Какая просьба, тетя Мали? – к пяти годам я уже твердо усвоила, что ничего нельзя принимать на веру.

– Чтобы мама вернулась, – шепнула она.

«Зачем нам эта подлая сучка?..» – чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя прикусила язык и, чтобы не расстраивать тетю, решила незаметно выбросить записку. Меньше всего мне хотелось тогда возвращения мамаши, которая едва не бросила меня в роддоме, а потом и вовсе сбежала, предав старшего брата и оставив меня отдуваться за свои грехи. Однако схитрить не удалось: Мали подняла оброненный мною бумажный комочек, и волей-неволей пришлось запихнуть его в щель, к тысячам других просьб и молений.

Когда мы вышли за оградку, я спросила, почему женская часть такая маленькая и тесная – чуть ли не впятеро меньше мужской.

– Это сделано специально, – сказала тетя Мали. – Представь, что у тебя столовая ложка соли. Ты всыпаешь ее в стакан воды и размешиваешь. Представила?

– Ну?

– А теперь представь, что ты размешиваешь маленькую щепотку соли в трехлитровой банке. Где солонее?

– В стакане.

– Ну вот, – кивнула она. – У женщин и горя больше, и площадка меньше. Чьи, по-твоему, записки Бог заметит в первую очередь?