Девушка конец света

Между заводами был маленький парк. Посреди небольших холмиков, засаженных цветами, стояла деревянная скамейка, густо покрытая краской кирпичного цвета. С одной стороны от нее виднелись подпорки для дикого винограда, похожего на глицинию. Я сидела в неудобной позе, смотрела на пышный куст алых королевских азалий и слушала рассказ Хэпи. Она говорила безликим голосом, словно человек, который по просьбе друга передает сообщение, что тот разрывает отношения со своей половинкой. Она говорила о том, как ее трехгодовалый ребенок, который кричал и стонал каждое утро, стал ощущаться как что-то лишнее в жизни. О том, как бежала в больницу, неся за спиной своего позднего сына, и успокаивала себя тем, что в мире очень много людей болеют и в этом нет ничего страшного. О том, как она втайне яростно проклинала медсестру, которая никак не могла попасть в вену и исколола ее сыну все руки и ноги, и так же проклинала врача, которого наконец вызвала сестра и который воткнул-таки иглу в вену на шее ребенка. О физиологическом растворе, тридцать две капли которого каждую минуту попадали ребенку в кровь, и о таблице, в которой было двадцать четыре графы. Рассказывала про интернов и ординаторов, которые, пользуясь случаем что-то спросить, уводили лечащего врача в коридор. А потом она сидела на стуле рядом с сыном и клялась себе, что выйдет из больницы только с малышом. Все эти больничные дела.

Когда у ребенка начинались боли, он кричал, но Хэпи ничего не могла сделать. Этот крик заполнял собой всю больничную палату. «Что? Что такое? Что? Что случилось? Где болит?» — спрашивала, пытаясь хоть что-то понять, Хэпи у сына, который даже не знал других слов, кроме «мама» и «папа». «Где болит? Скажи маме. Пожалуйста, скажи маме». Но от этого ребенок только громче начинал кричать. А-а-а-а-о-о-о-о-у-у-у-у-ы-ы-ы-ы. «Ну пожалуйста, скажи маме, что случилось».

На этом месте Хэпи замолчала. А я растерялась и не знала, как реагировать. Теперь ребенок все рассказывает. Теперь он все рассказывает маме. Но в тот момент Хэпи хотела умереть. Хэпи торопливо повторяла звуки, которые произносил малыш: «Ы-а-а-а-ы-ы-о». Она, стоя у кроватки сына, повторяла его крик, чтобы понять смысл. Но напрасно. Все было бесполезно. Время необратимо текло, ночь она провела, повторяя за сыном «А-ы-ы-о» и пытаясь разобраться, что бы это могло значить. Когда остановилось одно маленькое сердце, слабое с самого рождения, для Хэпи опустел весь мир. А потом однажды она вдруг поняла. Ы-а-а-а-ы-ы-о. Ребенок плакал каждое утро оттого, что стал обузой, а не радостью для своей матери.

После этого Хэпи ни с кем не разговаривает. Ни с мужем, ни с родителями, ни с братьями, ни с сестрами. Если звонит телефон, она долго-долго не подходит, а потом просто снимает трубку и молчит. Все теряются и начинают кричать: «Алло! Алло? Ты меня слышишь? Что-то с телефоном. Алло! Хеми?» — а потом вешают трубку. Она вспоминает, как бегала, обливаясь потом, то в одну, то в другую больницу, неся сына за спиной, и теперь ей кажется, она стала такой легкой, что улетит в небо. Конечно, такого никогда не случится. Но никто не решается разуверять ее. Поэтому она ест — ест рис, ест мясо, пьет литрами молоко, варит себе рамён[1]. Муж складывает всю еду из холодильника в огромный полиэтиленовый пакет, завязывает его и выносит на улицу, но не успевает он вернуться домой, как Хэпи уже грызет сырой рис, растворимый кофе и лепестки орхидеи, растущей в горшке на подоконнике.

В конце концов муж начал бояться Хэпи. Его пугают веснушки, появившиеся на ее лице, ее непрестанно увеличивающийся вес. Они провели несколько месяцев, заточённые каждый в собственное одиночество, не в состоянии понять друг друга, пока оба не пришли к осознанию, что все это болезненное проявление страхов Хэпи. Человек инстинктивно избегает страданий. Поэтому иногда, чтобы не мучиться, люди даже идут на самоубийство. Для Хэпи самым большим страданием было продолжать жить без ребенка. И то, что она продолжала свое существование, было связано не с тем, что она обрела надежду, но, наоборот, с тем, что она ее утратила. Но этой правдой она не могла поделиться даже с мужем. И только спустя еще четыре месяца она обрела пусть не надежду, но хотя бы минимальную опору, от которой смогла оттолкнуться, чтобы вернуться к жизни.