Девушка кормившая чаек (СИ)

— Ральф, — снова перебиваю я. — У меня не было образцов этого воображаемого брата! Хватит уже легенд. Епископ трахал свою собственную дочь и я — тому доказательство. Все! Точка! Епископ — мой дедушка. Епископ — мой отец! И я скажу тебе еще больше: меня этот старый хер трахал тоже!

Как долго длится это молчание? Я измеряю его ударами сердца. Потом, сквозь грохот крови в висках, я слышу гулкое тиканье. Значит, время не замерло. Замер Ральф.

— Как ты можешь вообще произносить подобное вслух?..

— Ральф, — произносит Филипп, стиснув его плечо. — Ральф, никто не платит подобных денег за то, чтобы скрыть дочь. Такие деньги платят тогда, когда твоя дочь — твоя внучка...

— Я не верю, — говорит Ральф.

— Потому что не хочешь верить.

— Ты знал? — он вскидывается, словно это Филипп скрывал от него всю правду. — Это ты все подстроил!

— Джессика говорит об этом денно и нощно... Верена родилась с генетическим отклонением... Я окончательно убедился, когда Джессика принялась требовать сделать ей ребенка, чтобы, — он сплевывает ругательство сквозь оскаленные зубы и я вспоминаю вдруг: тот случай. Тот давний случай, когда он нанюхался кокаина и изнасиловал Джессику.

— Да, — произносит он, опуская глаза. — Я вышел из себя... Мне хотелось убить ее... Я хотел, чтобы эта тварь поняла, что чувствует маленькая девочка, когда ее... До меня лишь потом дошло, что как раз это — она знает.

— Джессика — сумасшедшая, — повторяет Ральф. — Словно если повторить это еще раз, заклятье сработает. Все будет так, как он хочет.

— Джессике было тринадцать, когда родилась Верена, – медленно говорит Филипп. – Она очень маленькая и тощая. Но даже такая она была уже не в его вкусе. Поэтому, она решила подарить ему другую маленькую девочку. Лишь бы оставаться с ним. Чего она не учла, так это того, что Верене может это понравиться... Эта толстуха-психолог была права. Насчет педофилии..

У Ральфа глаза безумца, но сделав над собой нечеловеческое усилие, он сжимает зубы, не завопив: замолчи! И я понимаю вдруг: в глубине души он все время знал правду, просто не мог, не хотел в нее верить.

— Вот почему он боялся выйти из номера, — тихо заканчивает Филипп. — Верена могла узнать его... Память всегда могла к ней вернуться.

— Ты все это подстроил! — говорит Ральф. — С самого начала... Ты все это подстроил!.. Вбил ей это в башку.

Филипп медленно поднимает глаза.

— Нет, — отвечает он. — Я всего лишь нанял актера, который согласился сыграть ее дядю... Отдай мне конверт, Верена. Чтобы прятать письма под майкой, нужно по меньшей мере носить корсет.

Он требовательно протягивает руку и у меня не хватает духу отказывать. Я отдаю конверт. Да и почему не отдать? Там лишь копии. Вряд ли Филипп станет пытать меня, а просто так я оригинал не верну.

— Почему ты не сказал мне?

— Что толку было пытаться сказать тебе, если ты не хотел знать?

— И что ты собираешься делать со своим знанием?.. — голос Ральфа звучит безжизненно. — Выжать из него остатки наследства?

— А почему нет? — Филипп пожимает плечами. — Я не святой и не пытаюсь сделать мир лучше. Хрен знает, сколько таких вот девочек у него на счету. И мне даже плевать на них. Слабые всегда умирают первыми. Это закон природы. Я — сильный. Я буду жить.

Он проходится по комнате взад-вперед.

— Помнишь, когда нас вышибли?.. Мой отец сказал мне, что в его роду вторые сыновья становились священниками, а не гомиками. И что я отныне ему не сын. У меня есть десять минут, чтобы дойти до ограды. На что я буду жить, его не особенно волновало. «Можешь сдавать задницы пожилым содомитам!» Так он сказал. Епископ только кивал и слушал... Он-то у нас — святой. Когда ты попросил меня жениться на Джессике, мне было практически все равно. Я уже не соображал, что делаю... Ты, якобы, был его сыном, продолжателем его рода, а я никогда не был создан для службы... Но у той ветви, к которой относится Райнер, у женщин очень специфические черты... Ты, конечно, не знаешь, но я-то часто виделся со своими кузинами. Ты представил мне ее и сказал: «Джессика», я услыхал «Бинго!»

— Теперь понятно, почему он восстановил именно тебя, а не своего племянника...

— Для Ральфа это было так важно. Служение, вера, стремление возвыситься над голосом плоти... Сильно ты возвысился? Всю жизнь ты живешь во лжи. И даже сейчас ты цепляешься за эту проклятую ложь, лишь бы не снимать епископа с пьедестала...

— Прекрати! Хватит! — я встаю между ними, загородив Ральфа.

В последний раз я видела его таким, когда садилась в машину женщины из службы опеки. И мне не хочется пережить это снова.

— А то, что? — спрашивает Филипп, сузив глаза. — Ты расплачешься?

— Да! — отвечаю я.

И он... прекращает. Говорить, по крайней мере. Ходить по комнате он умудряется с удвоенной скоростью.

— Есть вещи, в которые невозможно поверить сразу, — швыряю я ему в спину. — Я тоже не могла! Если бы не анализы...

Филипп оборачивается. Так резко, словно я бросила в него не слова, а по крайней мере, тарелку.

— Он держит тебя взаперти. В деревне, которая тебя, якобы, убивает...

— Тебя это не касается!