Девушка, которая читала в метро

Это ощущение возвращалось каждый раз, едва она переступала порог, ощущение, что она внутри миража, внутри одной из тех дрожащих в воздухе прекрасных картин, что видят вдали погонщики верблюдов в пустыне – так ей рассказывали в детстве; картины удаляются по мере того, как мерная поступь каравана приближает к ним одолеваемых жаждой путешественников. А она, Жюльетта, обеими ногами вступила в эту фата-моргану и с тех пор барахталась по ночам среди книг, что взлетали, как птицы, из своих стопок и парили во дворе, обнесенном высокими стенами, среди столов без ножек и дверей, сотканных из плотного разноцветного тумана; от них иногда отрывались страницы и, вращаясь, поднимались так высоко, что она уже не могла провожать их взглядом…

– Жюльетта, – вдруг произнес Солиман, – я бы хотел попросить вас об одном одолжении.

Она растерянно моргнула. Она почти видела, как книги взлетают со стеллажей, и не была уверена, что не спит.

– Да-да, – поспешно отозвалась она. – Я с удовольствием вам помогу, если смогу. Теперь у меня много времени, полно.

– Я очень рад. За себя.

Он встал и зашагал по комнате – “зашагал” неудачное слово, сказала себе Жюльетта, пустого пространства тут почти не осталось. Скорее он двигался на манер краба, пролезая бочком, делая пару шагов, возвращаясь, касаясь по пути обложки книги или с силой опираясь на нее рукой. Быть может, так слова проникали сквозь картон или кожу, пропитывали ладонь, орошали это бесплотное тело, медленно кружащее в полутьме.

– Я хотел спросить… не могли бы вы… переехать сюда.

Жюльетта уставилась на него, разинув рот. Он стоял к ней спиной, но ее молчание, видимо, встревожило его, и он обернулся, протестующе замахав руками:

– Это не то, что вы думаете. Я сейчас объясню.

Он исполнил замысловатое шассе и встал у стола, скрестив руки на груди.

– Мне надо уехать. На… некоторое время.

– Уехать? – повторила Жюльетта. – Но куда?

– Не важно. Важно то, что я не могу взять с собой Заиду. И подменить меня здесь некому. Вы единственная, кого я могу об этом попросить.

В его глазах было столько тоски, что Жюльетте не хватало слов для ответа, и не хватало воздуха, она чувствовала, что задыхается под тяжестью открытия, которое пока не свершилось, но уже давило на них обоих, вставало между ними.

Наконец она вдохнула и с трудом выговорила:

– Вы… вы здоровы?

– Буду здоров. Через несколько месяцев. Совершенно точно. Но мне не хочется, чтобы дочка беспокоилась. Для нее я уезжаю в путешествие, а вы поживете здесь, будете о ней заботиться, вот и все.

Он поднял руку ладонью к девушке, словно поставив этим жестом заслон. Никаких вопросов, говорил его взгляд.

Никаких вопросов, молча кивнула Жюльетта.

– Под галереей, рядом с нашей комнатой, есть еще две, мы ими не пользуемся. Там надо бы покрасить, но я уже устроил душ, варочные поверхности… Если вам подойдет… бесплатно, конечно. И я вам заплачу за…

– А можно я их сначала посмотрю? И потом… мне надо немножко подумать. Скажем, до завтра. Да, завтра я дам вам ответ. Это не поздно?

Он с явным облегчением улыбнулся и встал:

– Нет, конечно. Я вас провожу.

13

Через три недели Жюльетта переехала в новое жилище. Две комнаты, как и сказал Солиман, бывшие мастерские; солнце туда попадало лишь с галереи, через узкий колодец двора, и они до самых сумерек купались в бледном, ровном свете, который сразу показался девушке успокаивающим. Солиман извлек из какого-то чулана огромные банки светло-желтой краски, закаменевшие кисти, которые пришлось отмачивать два дня, и брезент; они расстелили его на полу и принялись за дело. Вскоре на ошкуренных стенах уже пересекались широкие желтые полосы, обозначая их перемещения, а вернее, их бессвязные разговоры. Заида сидела на корточках в углу у двери и, вооружившись акварельной кисточкой и палеткой с наползавшими друг на друга, растекавшимися, смешавшимися кругляшами гуаши, рисовала цветы на плинтусах. Темно-синие розы на красных стеблях, зеленые ромашки с фиолетовой серединкой, черные тюльпаны, “как тот, что Роза выращивала в своей комнате для бедного узника Корнелиуса”[4].

– Плавает в Александре Дюма, как рыба в воде, – пояснил Солиман с горделивой улыбкой.

Никаких вопросов, твердила себе Жюльетта, умиравшая от желания их задать. Они болтали о красках, о цветах, о тюльпаномании, о восточных садах, поделенных на четыре части, по образу рая. Слово “парадиз”, кстати, происходило от древнеиранского слова pairidaēza, объяснял Солиман, оно означало “огороженный сад”.

– Предпочитаю сад без стен, – отозвалась Жюльетта, отметив про себя, что старый джинсовый комбинезон, который она утром натянула на себя, весь усеян желтыми пятнышками и похож на целое поле лютиков.

– А я люблю стены, – бросила Заида, не поднимая головы. – Они защищают.

– Тебе никто не хочет зла, zibâ[5], – ласково сказал Солиман.

– Откуда ты знаешь? Ты же не знаешь, что по ту сторону стены… Ты вообще на улицу не выходил.

– Но ведь как-то я должен был сюда войти.

– Ага, – пропела Заида, – как-то должен был, как-то должен был…