Девушка, которая ушла под лед

– Ты не знаешь? – Он отряхнул над подносом крошки с рук, откинулся на спинку дивана и продолжил: – Да, ты ведь действительно не знаешь.

Я ощутила, как нарастает спазм: желудок, грудная клетка, горло. Папа говорил, будто перед ним была не я, а другой человек.

– А я думаю, тебе нужно знать. Однажды твоя мама, когда ей лет было даже меньше, чем тебе, ушла из дома и больше не вернулась. Просто вышла, закрыла за собой дверь и больше не пришла домой. Никогда. Наверное, она считает – вернее, она так считала, – что ее настигла карма. С ее собственной дочерью. Конечно, ситуации совсем не похожи. Но это самый большой страх твоей мамы…

– Она просто взяла и ушла?

– Слово «просто» тут не очень подходит. Есть разные типы насилия в семье. Одни заметны, другие – не очень. Ее отец – твой дед – вел себя дома очень властно, и с твоей мамой тоже. Он наказывал ее – морально. Мог выбросить ее одежду, если она забыла постирать. Лишить обеда, если на ковре попадалась соринка. А однажды, когда она была чуть младше тебя, она опоздала домой к обещанному времени. И он запер ее в подвале и не разрешал выходить. Она просидела там всю ночь и весь следующий день, а когда он вечером отпер дверь, вышла не сразу. Она просто ждала. Думаю, именно тогда она решила, что с нее довольно. Потом она вышла, прошла через гостиную, мимо отца, сидевшего на диване, и ушла совсем. Так и жила то у одной подружки, то у другой, все больше удаляясь от дома. И никогда не вернулась. Думаю, эта история поможет тебе лучше понять ее.

Я уставилась на меню, висевшее за спиной официантки, потому что не знала, куда еще смотреть.

– Ты не знала этой истории, но ты же знаешь свою маму. – Отец похлопал меня по руке, чтобы я уловила его логику. А если он верит, что я знаю маму, то, значит, я для него – прежняя Дилани. – Ты ее знаешь, – повторил он.

Я пошла к стойке оформить заказ и, пока ждала, поняла кое-что еще. Об этом мама ему не рассказывала: она ушла не из-за отца, она ушла из-за матери. Вот что она пыталась мне объяснить. Из-за матери, которая ничего не сделала, пока ее дочь была заперта в подвале.

Кто еще сидел на диване в гостиной, мимо которого она прошла, навсегда покидая дом? Ее мать? Просто сидела и ничего не делала. Как и мне, маме пришлось понять, что «ничего» иногда хуже любого поступка. «Ничего» – это беспросветный мрак. «Ничего» – самая пугающая вещь в мире.

Когда мы подъезжали к дому, на крыльце кто-то был. Это мама, взявшись за цепь одной рукой, с развевающимися на ветру волосами, качалась на качелях. Папа вздохнул и свернул к гаражу.

– Иди скажи маме, что мы привезли ей ланч.

Медленно я вышла из машины, прошла по дорожке, по лужайке перед домом, покрытой снегом, который громко скрипел у меня под ногами. Чем ближе я подходила, тем слабее мама держалась за цепь. Я села рядом. Качели чуть покосились.

– Где ты была? – спросила мама, даже не пытаясь скрыть, как нервничает.

– Мы привезли тебе ланч.

Я показала белый бумажный пакет, на дне которого уже проступил майонез.

Мама взяла его у меня, даже не глянув, и поставила рядом с собой на качели. Пусть бы она достала сэндвич. Пусть бы сказала хоть слово. Пусть бы заметила, что я рядом.

– Мам… – позвала я.

Она чуть заметно шевельнула головой, ответив коротким мычанием. И тогда я задала ей вопрос, который хотела задать той женщине в доме с тюлевыми занавесками. Пока не появился Трой.

– Мам, а если бы тебе осталось жить один-единственный день, что бы ты сделала?

Она отшатнулась, яростно затрясла головой, чтобы вернуть голос.

– Не смей даже говорить такого!

Я взяла ее за руку, чтобы она понимала, что я никуда не денусь, и снова спросила:

– Что бы ты сделала?

У мамы задвигались глаза, будто показывая, как она перебирает ответы. И она тихо произнесла:

– Многое, очень многое. Например, не пустила бы тебя гулять на озеро.

Я сжала ее руку:

– Этого уже не изменить. Я имею в виду сейчас. Что бы ты сделала прямо сегодня?

Мне хотелось знать, что бы сделала та женщина, дай я ей шанс. А что бы я сделала иначе, перед тем как провалиться под лед? Что бы я сказала?

Мамин взгляд был прикован к небу, а когда я проследила его, то увидела просто облачко. Самое обычное облачко. Но мама открыла рот, вздохнула и, не отрывая глаз от неба, сказала:

– Это.

Облачко унес ветер, а мама по-прежнему смотрела в небо. Я чуть наклонила голову, прищурилась, чтобы лучше видеть. Чистое голубое небо. Ничего, кроме неба.

– Мам? – позвала я, чтобы она объяснила.

Но в ответ получила молчание. Мама раскачивалась на качелях: спину назад – носочки вытянуты, корпус вперед – колени поджаты. Будто и не слышала меня. Я повернулась к ней. Закрыв глаза, она запрокинула голову на спинку качелей. Ни грусти, ни злости, ни растерянности. Ею владело совсем иное чувство. Она была здесь и не здесь одновременно. Подставила лицо солнцу и впитывала его, точно стоял жаркий летний день.

А когда она протянула руку, чтобы взять мою ладонь, я крепко схватила ее. Потому что осознала значение этого жеста и значение слова «это». Она говорила обо мне.