Девушка на качелях

Около половины шестого, когда длинные тени берез и кипарисов поползли по газону, она села на постели и, протянув ко мне руки, сказала:

– Алан, иди сюда.

Я присел на краешек кровати. Карин обняла меня и ласково погладила.

– Что у меня есть, то есть… – начала она и внезапно с удивлением спросила: – А почему я в утреннем наряде? Ты меня не раздел?

– Я думал, ты сама разденешься, если захочешь.

– Раздень меня. – Она встала. – А помнишь, в гостинице я попросила тебя раздеть меня, а ты решил, что я предлагаю тебе заняться любовью.

– Но теперь-то я тебя лучше знаю!

– Нет, не знаешь. Я хочу заняться с тобой любовью.

Естественно, что как раз тогда особо страстного желания у меня не было, но раз уж она, немного успокоившись, решила вернуться ко мне из той печальной дали, где провела весь день, то отказываться я не собирался. Для Карин любовные утехи были естественной реакцией на все: на возвращение домой, на симфонию, на хорошую погоду и, очевидно, даже на горе.

Больше получаса она предавалась любовным утехам с какой-то искусной настойчивостью – не нарочито и не холодно, она никогда не бывала со мной холодна, – как если бы старалась не упустить ни одной ласки из своего обширного арсенала. Это доставляло ей сосредоточенное наслаждение, но не радость. Карин серьезно глядела мне в глаза, дразня и приглашая меня, подгоняя и замедляя, опытная, будто куртизанка, ублажающая короля. Наконец, больше не в силах сдерживаться, она застонала, колотя меня кулаком по спине, и, когда я исторг в нее семя, обвила меня руками и ногами и сдавила что было сил, словно хотела задушить. А потом, когда мы разомкнули объятья, вскочила и с вызовом крикнула:

– Ну и пусть! Мне все равно! Я люблю Алана!

Внезапно разрыдавшись, она бросилась на кровать и почти сразу же забылась сном.

Я тоже уснул. Мне приснилось, что мы беженцы в какой-то холмистой стране. Всякий раз, когда мы пытались спуститься с холма, нас преследовали какие-то зловещие смутные тени, и приходилось возвращаться на одинокую пустынную вершину, зная, что голод вскоре сгонит нас вниз.

Мы проснулись одновременно, в четверть второго пополудни. Я ужасно проголодался. Мы пошли на кухню, поджарили яичницу с беконом и заварили чай. Я успокоился и немного повеселел. Карин тоже была в приподнятом настроении, только держала себя неуверенно, как будто веселье было тонким льдом, который мог не выдержать ее веса и проломиться.

Она доела последний ломтик поджаренного хлеба и откинулась на спинку стула, шутливо похлопывая себя по животу, будто старый бюргермейстер-обжора после сытного немецкого обеда:

– Das is gut, so![118]

Я коснулся ее живота:

– Очень скоро он станет еще больше. Вот будет замечательно! Карин, все складывается великолепно. Незачем себя терзать попусту. По-моему, ты просто поддалась этой вашей дурацкой немецкой меланхолии – всякие там страдания юного Вертера, прекрасная мельничиха, на дне ручья найду я вечный покой, и прочее. Знаешь, секретарша, которая работала у нас до миссис Тасуэлл, повесила на стену в кабинете табличку с надписью, выжженной по дереву: «Не расстраивайся, ничего плохого не случится». Я тебе подарю такую же.

– Vielleicht. Ах, я такая сонная. Проводи меня в спальню.

На следующее утро Карин жаловалась на головную боль и температурила. Я должен был поехать в Абингдон, к тому самому торговцу, у которого она купила стаффордширский чайник. В понедельник миссис Спенсер не приходила к нам убираться, но мне не хотелось оставлять Карин одну, хотя с температурой она вполне могла бы справиться сама. Деловые письма можно было написать и от руки, не сверяясь с документацией из магазина, а заметки с кратким пересказом содержания писем миссис Тасуэлл потом подошьет в соответствующие папки. И нет никакой разницы, откуда делать телефонные звонки – из Булл-Бэнкса или с Нортбрук-стрит.

– Карин, вызвать тебе врача?

– Ach, nein, что он сделает? Заставит принять аспирин? Я просто подхватила твою недавнюю простуду, Алан. Она быстро пройдет. Дай мне радиоприемник и журнал «Радио-таймс», и мне сразу станет лучше.

После обеда она действительно почувствовала себя лучше, и я решил все-таки съездить в Абингдон. Я позвонил Дейрдре в магазин, узнал, что все в полном порядке («Все утро тихо, как в стойле старой коровы, Мистралан»), и отправился в дорогу. Поездка оказалась удачной. Я приобрел пару-тройку неплохих вещиц, а по возвращении обнаружил Карин, в домашнем халате, за роялем.

– Я прописал тебе постельный режим! Марш в кровать!

– И ты тоже.

– Нет, ты больна. У тебя температура.

– Пф-ф-ф! Я ее померила, она уже нормальная.

– А вдруг она снова поднимется? Ее нужно вылежать.

– Ich bin im Schloss![119] С тобой я в безопасности. Помнишь, ты мне рассказывал, как кто-то заперся в замке, чтобы враги до него не добрались… Ну, у Шекспира…

– А, Макбет. Ничего хорошего с ним не случилось. Так что бегом в постель.

– Сделай мне чаю и принеси коробку печенья.

Вечером, в четверть девятого, когда мы играли в пикет, в дверь позвонили.

– …И четырнадцать очков за валетов.