Девушка с экрана. История экстремальной любви

Прошел час, и неожиданно ленивым голосом пилот объявил, что Нью-Йорк открыт и мы летим туда. (До этого к голландцам я относился с достаточной симпатией.) Но спустя полчаса он объявил, что Нью-Йорк опять закрыт. И мы снова стали кружить над Атлантикой. В иллюминаторах было темным-темно. Ни одной звезды, хоть глаз выколи. «Боинг» трясли проносящиеся из зимы ветры, а мы все кружились. Потом неожиданно самолет взял другой курс, не по окружности. Спустя какое-то время показались маленькие огоньки, и вдруг мы стали резко снижаться. Огоньки явно не походили на море огней Нью-Йорка. У меня оборвалось сердце: кончился бензин. Скорей бы уже, торопил я Бога, только чтобы это было быстро и не больно, как укол, а то еще ползти с оторванной рукой или ногой, умирая.

Самолет вдруг начал пикировать, хотя был пассажирский, и время вроде не военное. Дурак-пилот и не думал объявлять нам, заплатившим пассажирам, что он делаете самолетом. Хотя самолет не принадлежал ему, а… Неожиданно шасси бухнули обо что-то очень твердое, и в окно я увидел, что нас несет наискось по сплошному льду какой-то узкой дорожки. Самолет несло по диагонали то влево, то вправо, то влево, то вправо и только благодаря гигантскому весу не сносило вообще к чертовой матери. Так продолжалось несколько минут, за которые я вспомнил всю свою жизнь… еще до зачатия. Каким-то чудом нас занесло в большой сугроб, и мы остановились. Новая методика остановки самолета! Вблизи виднелось маленькое зданьице аэровокзала. Наверно, станция называлась «Конец света», подумал я. Очень походило на то. Я знал, что как только нас выпустят из летающего гроба, больше я в этот самолет ни за что не сяду, даже за полное собрание моих сочинений. В кожаном переплете. Двадцать минут стояла полная тишина. Вдруг хриплый голос объявил: «Нам нужно дозаправиться», и больше ничего. Живы мы или разбились, это никого не волновало. Все пассажиры спали, было за полночь. Один я работал. Я даже и думать не хотел, что голландский дурак — он же пилот — собирается поднять эту двухэтажную махину, самую тяжелую в мире, по взлетной полосе из сплошного льда. Сорок пять минут ничего не происходило, потом я услышал и увидел, что в мертвый «Боинг» стали вливать керосин. Я надеялся, что снаружи никто не закурит…

Еще полчаса спустя к крылу подкатила странного вида машина и из брандспойта стала обдавать крыло паром. По-английски это называлось «deicing», по-русски, видимо, «разобледенение». К своему вящему ужасу я понял, что «летучий голландец» собирался взлетать по этой страшно узкой, ледяной полосе. Все спали. Я начал метаться взад-вперед по самолету в поисках выхода (а заодно и спасения: «спасение летающих — дело рук самих летающих»), но никого из обслуживающего персонала не мог найти. Они все исчезли. Куда?

Теперь обдували правое крыло. Прошло еще минут сорок томительного ожидания. Вдруг самолет задрожал, и моторы стали наливаться турбореактивной силой. Тягач медленно вытаскивал нас из сугроба. Я увидел смутные, блеклые огни взлетной полосы, на которую мы едва приземлились. Они выглядели, как венки. Мел снег, выл ветер, ревели моторы, впереди полз туман. Детали картины или широкого полотна — в зависимости: «Прощальный взлет». Все четыре мотора резко напряглись и задрожали турбинами. Тело самолета охватила мелкая дрожь. Я не представлял, как большой самолет разгонится на такой маленькой полосе. (И надеялся, что голландский пилот имеет хоть какое-то представление об этом.) Пока я не представлял, он тронулся с места и начал свой разгон. Где-то сорвалась и покатилась тележка. Что-то хлопнуло и стукнуло. Я начал молиться Богу, в которого никогда не верил. Чтобы только как укол, раз — и не проснулся. И меня больше нет!

Разбег самолета мне показался в два раза дольше и как в замедленной съемке. Он бежал и никак не взлетал, скользя то левее, то правее. Спазм сжал горло и сердце. Он все бежал… Вдруг моторы заревели с нечеловеческой силой, у меня пробило в перепонках (я все слышал), еще два-три удара шасси об лед, и мы стали медленно-медленно отрываться от грунта, в самом конце взлетной полосы… Огней уже не было. Самолет тужился, и было непонятно, осилит он или не осилит взлет. Я молил Бога, чтобы на нашем пути не было высоких зданий, башен или строений. Через минуту нас поглотила полная мгла. Пилот и не думал объявлять, что он делает с нашими жизнями, вверенными ему блуждающим случаем.

Я так никогда и не узнал, что это был за аэропортик, на котором самолет чуть не разбился. Еще через час какого-то странного темного полета, где не было огней ни снаружи, ни внутри, «Боинг» начал снижаться. Мы шли на посадку по странной траектории, каким-то корявым полукругом, выходя на огни фата-морганной посадочной полосы. В полпятого утра мы приземлились в Нью-Йорке.

Кругом был снег. Наш полет продолжался восемнадцать часов вместо десяти. Я попросил сонную старшую стюардессу передать все, что я думаю, их тупому пилоту. Больше к голландцам я никакой симпатии не испытывал…