Девушка с экрана. История экстремальной любви

— Я обожаю, как ты кончаешь, — говорит она. Таким сексуальным голосом, что я возбуждаюсь в ней опять. Она обхватывает мою спину крепкими икрами и водит ногами вдоль моих ребер. К себе — от себя, к себе — от себя. Мы тут же создаем ритм, и начинается свинг. Потом свинг переходит в блюз, блюз в фокстрот, который превращается в бешеный твист. Я вгоняю шпагу в нее безостановочно, а она только встречает меня все выше и выше, пока не делает мостик, на котором я, взвившись, в судорогах кончаю. Мы падаем на подушки одновременно.

— Алешенька, ты бог секса, я умру без тебя.

Она целует меня настойчиво в губы, зная… и засыпает в моих объятиях. У нее — семь часов утра.

Она первый раз пересекла временны́е зоны.

Пару дней прошли в мире, любви и ласке. Но я сидел (вернее, лежал) на пороховой бочке.

Актриса привезла с собой гранки «После Натальи» из «Факела». Первые имперские гранки в моей жизни. Целые дни я работал с текстом, изредка появляясь на работе, где должен был зарабатывать деньги.

Она начала «пить кровь» по таким невероятным причинам, что неженскому уму это и в голову бы не могло прийти.

— Алеша, а почему у тебя нет машины?

— Она осталась у бывшей жены.

— А почему ты не купишь новую?

— Сейчас нет возможности.

— У нас даже неизвестные актеры имеют машины.

— Встречайся с ними.

Она продолжала как ни в чем не бывало:

— Но я ненавижу общественный транспорт. И обожаю ездить на машине.

— Ты не собираешься здесь жить, а в оставшееся время я буду возить тебя на такси.

Тема «кровососания» тут же менялась.

— Ты хочешь, чтобы я уехала?

— Я этого не говорил.

— Но я уезжаю через десять дней, а ты беспрестанно сидишь со своими бумагами.

— В пять часов я закончу и лягу на тебя. Ты же знаешь, почему я спешу: гранки должны улететь с Ариночкой в Москву, издатель не хочет оплачивать пересылку. А если гранки не улетят с тобой, то книга не выйдет к лету. И тогда неизвестно вообще, выйдет ли. Ты же хочешь, чтобы я стал известным писателем. Тебе же неприятно выходить в свет с неизвестным?

— Да, я хочу, ты мой Фитцджеральд. Я знаю, что ты станешь очень известным, и тогда ты выбросишь меня. Ты ведь бросишь меня, говори?!

— Зачем мне бросать тебя, если ты удовлетворяешь мое тело, как ни одна другая.

— Правда? Ты все врешь…

— Не говори это слово, пока я не дал тебе по губам.

— Бросишь меня и возьмешь себе молоденькую шлюшечку.

— Она не будет знать то, что знаешь ты!

— Я ничего не знаю, это ты меня развращаешь.

— Думаю, что это физиологически невозможно…

— Или вот еще: откуда ты знаешь столько всего в постели?

— Арин, я не буду сейчас отвечать на этот умный вопрос. Я ничего не знаю, но если я не закончу норму к пяти часам, ты целый вечер будешь сидеть дома.

— А ты обнимешь меня, когда закончишь?

— Обязательно.

— И мы полежим немножко в кровати?

— Это как, друг на друге?

Она сексуально-скромно улыбается и выходит из кухни.

У меня никогда не было кабинета, и я никогда не имел своего письменного стола. Все свои романы я писал на кухне, за кухонным столом. Наверно, если б меня пересадили за письменный стол, я бы ничего не написал. Я бы не знал, как себя вести. Как на «слепом» свидании, с незнакомой девушкой. Я часто вспоминал интимную историю известного имперского прозаика и пьесописца, спектакли которого шли во всех театрах Империи. Когда он жил в большой коммунальной квартире, то прятался в конце коридора и писал на груде собранного грязного белья. Так шли годы. Он стал всеимперско знаменитым, ему дали роскошную отдельную квартиру, где у него были большой кабинет и изящный письменный стол. Теперь у него было все, но он не мог ничего написать! Прозаик-драматург всерьез жаловался, что ему не хватает груды грязного белья, на которой он создавал свои шедевры.

Арину абсолютно не волновал Нью-Йорк. Мне приходилось силой вытаскивать ее в театры, на концерты, в бары. То ей нечего было надеть, то она выглядела не соответственно, то все будут на нее смотреть и думать что она не американка. (Это ж нужно, чтобы такая е…я мысль в голову пришла). Большего инфантилизма (как я глубоко заблуждался!), сочетавшегося с сильно развитыми взросло-сексуальными началами, особенно в горизонтальном положении, я не встречал ни у одной женщины.

Оказывается, все было значительно проще:

— Мне нужно купить новые вещи, тогда я не буду стесняться, — объясняла Арина.

И я покупал ей новые шмотки, доминирующего черного цвета, на кредитную карточку, опускаясь все глубже и глубже в долговую яму.

Выгнать ее днем из квартиры, просто прогуляться по Бродвею было совершенно невозможно. Она боялась!

Один раз она вышла в соседнюю овощную лавку, чтобы купить необходимое, она хотела «сварить овощной супчик». «Знаешь, как я хорошо готовлю!» Но на этом ее кулинарные упражнения закончились, все остальное время готовил я.

Целые дни она читала или мои опусы, или опусы других, либо слушала, не переставая, Мишины кассеты на маленьком магнитофончике в спальне, надев наушники.

Между скандалами и соитиями, остывая, говорила, какой я «великолепный писатель» и она после первой встречи никогда бы не поверила, что я могу так писать.