Девушка с экрана. История экстремальной любви

Мне было неловко, что я говорю это, мне было стыдно. Но она могла и покойника довести.

— Да врешь ты все, кому нужны твои подарки!

— Не говори это слово, ограниченная мещанка! Не доводи до греха!

— На, твои подарки! — Она снимает часы и бросает в меня.

Я ловлю их на лету и с удовлетворением отмечаю, что не потерял еще волейбольную реакцию. Я неимоверно сдерживаюсь и цежу:

— Пошла… отсюда, довела уже до…

Наливаю себе в стакан водки, беру соленый огурец и сажусь на кухне. Молча пью и думаю, почему раскалываются виски. Столько оскорблений от женщины я не выслушивал за всю свою жизнь. Впрочем, она не женщина, она — создание.

По наивности я жду, что она сейчас появится и извинится. Но она не появляется.

Беру свою подушку, простыню и плед, чтобы спать в гостиной на диване. Стелю, тушу свет и слышу:

— Какой наглец, он даже со мной не разговаривает, а я у него в гостях.

Пауза.

— Да я сейчас пойду, блин, на улицу и отдамся на все четыре стороны. Да так, как тебе и не снилось! Надоел, отвези меня к мужу, не желаю у тебя оставаться.

Ее муж работал в это время в Буффало. А она, по идее, была на съемках в Прибалтике. Хорошая Балтика! Веет легкий прибалтийский ветерок.

— Заточил меня тут без денег, без машины, и я должна его фокусы терпеть!

Я молчу.

— Какая скотина! Сказать, чтобы я «пошла на…», мне, которая его любит.

Я знаю, что следующая фраза взведет курок в пистолете. Потом будет выстрел…

— Нет, ну какой мерзавец, подонок, лжец…

Я влетаю в спальню и вскакиваю на кровать. Она запинается от неожиданности. Ее глаза смотрят с ненавистью мне в глаза. Я размахиваюсь, пытаясь сдержаться, и бью ее наотмашь. Справо-налево, справо-налево. Ладонью — пощечины. Голова дергается слева-направо, слева-направо. Чтобы ее не прибить, я смягчаю удары. Но у меня тяжелая рука. Из носа у нее течет кровь. Я останавливаюсь и ухожу, понимая, что это конец. Таких слов я не прощал даже своим врагам. Да они бы и не осмелились мне такое сказать.

Слышу, как в темноте она бежит на кухню, что-то хватает в морозильнике, стучит об раковину и бежит с полотенцем назад.

Через минуту я слышу:

— Подонок, подлец, какая скотина, посмотри, что ты мне сделал с лицом!

— Будет хуже.

— Покажи, какой ты героический трус! Как ты можешь бить беззащитную женщину!

— Ты не женщина, ты истеричка.

— Отвези меня к мужу, — орет она, — ненавижу тебя!

— Садись и езжай.

— В два часа ночи, одна, без денег… Какая скотина!

— Если ты еще раз оскорбишь меня, я расплющу твое лицо, чтобы губы не произносили гадкие слова.

— Сволочь, посмотри, что ты сделал с моим лицом!

Я захожу в спальню, она включает ночную лампочку и прикладывает лед в полотенце к скулам.

— Последний раз прошу, перестань меня оскорблять.

— Отвези меня к мужу и убирайся к черту! — истерично орет она так, что стекла дребежат в окнах.

Я выхожу, хлопая дверью, чтобы не сорваться. И еще полчаса слушаю, как она в истерике орет и рыдает за стеной.

«Я проклинаю ее, себя, что поднял руку на нее, расписавшись в собственном бессилии. Кляну себя за то, что связался с истеричкой — я их органически ненавидел. И что в открытые окна слышно, как она орет…

В семь утра я просыпаюсь с тяжелой головой, понимая, что должен сегодня же поменять ей билет и отправить в Москву. Я не желал ее знать, я ненавидел ее.

Единственный путь в туалет — через спальню. Она лежит, не спит и смотрит в потолок. Ее лицо в желтоватых кровоподтеках. У нее тонкая, нежная кожа.

И в этот момент, абсурд, у меня возникает желание. Я ее ненавижу и хочу.

(Она удобнее раздвигает ноги.)

Первый раз ее тело не отвечает мне никакими движениями. Однако она еще удобнее расставляет ноги. Я не могу смотреть на ее лицо и переворачиваю ее на живот. Я вхожу в нее сзади, когда она упирается коленями и локтями в простыню.

Во время еды мы не смотрим друг на друга. Вечером я прошу у нее прощения за недопустимое поведение.

— Это то, до чего дошла наша любовь, Алеша?

— Я не должен был поднимать на тебя руку, я казню себя за это.

Через два дня я получаю факс из «Факела», что роман выходит тиражом 50 000. Против предполагаемых двадцати пяти. Я в восторге.

Актриса решила улететь раньше. Вечером накануне я расплачивался с ней: за билет, за канадскую визу, за что-то еще. Я протягиваю ей новые двести пятьдесят долларов.

— А это за что?

— За телефонные разговоры. Которые я обещал оплатить.

Она подумала, быстро взяла доллары и спрятала в сумочку.

Ночью, в последнюю ночь, она была такая сладкая. И очень нежная. Совсем покорная. Не верилось, что когда-то бушевали страсти (страсти-мордасти…).

Я отвожу ее в аэропорт на такси. В стеклянной галерее встречаю пару своих друзей. Прощаюсь с ней. Они завозят меня к себе. Чем-то угощают, в основном водкой. От тоски и одиночества я напиваюсь так, что просыпаю в поезде свою пересадку, и в три часа ночи оказываюсь опять в Гарлеме.

Говорят, что пьяным и дуракам везет. Я только не понимал, кому во мне везло больше — пьяному или дурному.

22–23 мая, два дня подряд, актриса не звонила. Может, я не прав и часто на нее рычу? Но она сводит меня с ума. Кто разберется в этих сумасшедших отношениях?