Девушка с экрана. История экстремальной любви

Расправившись с первым чувством голода, все набросились на меня — с вопросами об Америке. Я вежливо отвечал, пока Татьяна ухаживала за мной, раскладывая что-то на тарелке. Только в этой стране женщины еще ухаживают за мужчинами. Только некоторые женщины.

Репин «выздоравливал» и ничего не пил, я пил таблетки. Нас было двое за столом, кто пил французскую слегка газированную воду.

На горячее все заказали себе отбивные из свинины. И я опять поразился любви этой нации — к свинье.

Во время смены блюд маэстро продолжает:

— Я говорил Алексею: как можно писать на русском языке, не побывав на Лене? — Он бросил им кость. Сразу последовали восклицания, удивления и приглашения в Сибирь.

Он выслушал речи «великих мужей» с знаменитой лисьей улыбкой, после чего, как бы подводя итоги, сказал:

— Значит, решено: едешь с нами в Сибирь и плывешь по Лене.

— Я панически боюсь летать даже на наших самолетах, а на ваши у меня смелости не хватит.

Все стали уговаривать и убеждать, какой прекрасной стала русская авиация!

Правда, каждые пару месяцев какой-нибудь самолет разбивался в Империи, но это пустяки! Кто считает, у них столько самолетов…

— В общем, ты, — говорит маэстро, — не рассуждай особо, а чтобы к первому июня прибыл в Москву. Все остальное возьмет на себя театр.

— И управления культуры в Сибири, — сказала дама в очках.

Я поблагодарил всех от души. Все стали пить за дружбу между Россией и Америкой.

Принесли горячее. Но запеченную курицу я есть не смог. Как можно угробить курицу?! Но здесь могли угробить не только это.

Маэстро, глядя на меня, исподтишка улыбается:

— Привык к заморским кушаньям!

Я виновато улыбаюсь, ссылаясь на отсутствие аппетита.

К семи он и Татьяна тащат меня с собой на постановку «Мертвых душ» какого-то модного режиссера.

Мы едем в моей машине, и постовые, видя, кто сидит на переднем сиденье, лихо козыряют. Нам разрешают поставить машину прямо в середине Манежа, напротив Кремля.

— Тяжкое бремя славы! Что значит знакомство с великими! — шучу я.

— Шути, шути, — говорит он с задумчивой улыбкой.

Мы сидим прямо возле сцены, на стульях. Актеров можно коснуться рукой. Это был самый великолепный, стилизованный спектакль, который я видел за все свои приезды сюда. Я потрясен как режиссурой, так и актерской игрой.

После спектакля подвожу их домой.

— Хочешь подняться на чай? — предлагает маэстро.

— Нужно к маме в больницу.

— Ну ладно, «русский путешественник», звони!

Я открываю ему дверцу. Мы неожиданно целуемся в щеки. Три раза.

Я несусь к маме. И вспоминаю какие-то обрывки разговора: что она «едет в Дубну, с мужем, на 50-летие его отца» и вернется очень поздно. «Я вернусь поздно, так что ты не звони».

Анечка у мамы в палате. Собираются ложиться спать. Я выгружаю фрукты и овощи, которые мама заказывала. Дарю Анне шоколадные конфеты и бельгийское печенье. Она смущается, благодарит, но берет. Просто Золушка.

Поздно вечером я подъезжаю к ней во двор. Машина стоит у подъезда, прямо на тротуаре. Это была ее привычка — ставить прямо на тротуар. Окна темны. Доехав домой, через час звоню. Старуха, которая обычно никогда не брала трубку, говорит:

— Она еще не вернулась.

Я решаюсь:

— А можно Костю к телефону?

— А Кости нет, он уже неделю как в Америке.

— Тогда поздравьте его отца с пятидесятилетием.

— Его отец умер пять лет назад. А кто это говорит?

Я чувствую, как у меня начинают волосы на голове шевелиться.

— Это насчет работы. А вы не подскажете его рабочий телефон, может, я поговорю с его коллегами.

— Пожалуйста.

Я ошеломленно кладу трубку. В семь утра я проверяю — отвечает автоответчик.

День я провел в полубезумном состоянии, не веря. Не желая верить. Хотя знал… Я был уверен, что она все объяснит. Не понимая, что объяснять было нечего.

Вся идея в том, что палочка должна попасть в дырочку…

Я вдруг вспоминаю, как несколько дней назад она рассматривала маленькую упаковку, и я пошутил всерьез:

— Дать презервативы, чтобы твои любовники ими пользовались и не заражали тебя?

— Дай! Но ты ведь жадный, ты не дашь.

Я швырнул ей пачку в руки.

— Подарок.

— Я пошутила, — как ни в чем не бывало говорит она.

Последний день. По традиции, я еду к папе на кладбище. Завтра я улетаю. Он остается. Он всегда будет оставаться. А я улетать. Пока не разобьюсь или не окончу свою жизнь. Я знаю, что своей смертью не умру.

Нагреваю утренний чай — аж в час дня, и в этот момент раздается звонок. Я знаю, кто звонит. Мне все безразлично. И постыло. Отчего ж с таким замиранием я беру трубку. Потому что все теперь — новое.

О, финальная игра у нас будет очень интересная. Такая, что и героям Достоевского не приснится, не пригрезится. Вечером, к ночи, все и порешим.

Она звонит пять-шесть раз подряд. Я еду к маме в больницу, чтобы оставить ей деньги и заплатить врачам и сестрам. Они работают практически бесплатно. В Америке все доктора — миллионеры.

Арина даже не спросила, как себя чувствует моя мама. А ведь полгода ей трезвонила день и ночь. Все понятно, старые декорации надо менять, они никому не нужны.