Девушка с глазами львицы

– Я вам не верю! – в отчаянии выкрикнул Вано. – Есть же законы! Отец не может оставить сына без наследства…

– Дело в том, что он вам не отец, – заявил Вольский, – я думал, мать рассказала вам правду. Покойный граф Печерский оставил документ, заверенный тремя священнослужителями, там сказано, что Пётр Гаврилович так никогда и не прикоснулся к своей третьей жене. Вы просто не можете быть его сыном.

Вано показалось, что его сердце сейчас лопнет! Он был не графом, а всего лишь нагулянным ублюдком, может, даже крепостным. Господи милосердный! Сердце, разорвись прямо сейчас! Смерть показалась Вано счастьем – наилучшим выходом из этого кошмара. Он так и сидел, уставившись в пол, и больше не слушал Вольского. Старик пытался объяснить, что даёт ему три дня на сборы и отъезд из дома Михаила. Вано по-прежнему молчал, тогда Вольский кратко сообщил, что завтра выезжает в Пересветово, разбираться с Саломеей, и ушёл.

Вано был раздавлен. Спустя столько лет он наконец-то узнал, чем же Саломея так насолила своему мужу, что поплатилась за свой проступок десятилетиями ссылки. Все оказалось очень просто: мать родила Вано!..

…Молча просидев в столовой почти сутки, он пришёл в себя настолько, чтобы попытаться собрать по кусочкам свою разбитую жизнь. Вано решил, что добьётся всего сам, а потом вернётся в Петербург настоящим, признанным героем, и тогда никто не посмеет обсуждать постыдное прошлое его семьи. Он снял с пальца кольцо с гербом Печерских, бросил проклятую печатку на каминную полку и, велев заложить экипаж, отправился к князьям Ипсиланти. Вано попросил доложить о себе старшему из братьев, но к нему вышли двое: Александр и Дмитрий. Печерский сразу же заявил, что готов умереть за свободу Греции, и героические патриоты могут всецело располагать его жизнью. Приняв это странное предложение как должное, князь Александр пообещал новому соратнику, что даст ему важнейшее поручение. На следующий день, забрав у Ипсиланти письма и спешно найденный турецкий паспорт, новоявленный освободитель Греции уехал сначала в Одессу, а оттуда в Константинополь, поклявшись себе, что или погибнет, или вернётся в Россию героем. Повзрослев за один день на десять лет, Иван Печерский собирался сдержать свою клятву. Ну а Вано больше не было.

Глава тридцатая. Божественная

Жизни не было! Тоска придавила сердце Михаила неподъёмной гранитной глыбой и не собиралась отпускать. Горькая, как полынь, и серая, как болотная тина, тоска просыпалась вместе с ним по утрам, отравляла жизнь днём, а ночью мучила кошмарами. Единственным светлым моментом оставалась теперь тончайшая грань между сном и явью, когда Михаил, уже почти проснувшись, ещё не помнил о том, что с ним случилось, а просто, как бывало в прошлой жизни, тихо лежал с закрытыми глазами. Но покой рассыпался, расколотый мыслью: «Я слеп», а в сердце засохшей колючкой впивалось отчаяние, и тогда он тихо выл от безысходности. Сегодня, в день, когда ему исполнилось двадцать восемь лет, граф Михаил Печерский хотел бы получить от судьбы лишь один подарок – не проснуться утром.

Какой наивно-детской казалась теперь прежняя грусть о ранней смерти матери, о безразличии отца, о своём одиночестве. Об этом мог убиваться только человек, не знающий, что такое на самом деле плохо, а Михаил теперь это отлично знал. Плохо – это когда ты из сильного молодого мужчины превращаешься в беспомощное существо. Плохо – когда у тебя, ничего не дав взамен, отбирают жизнь, которую ты так любил, службу, полную братской полковой дружбы и гордости боевого офицера. Кто такой Михаил Печерский в свои двадцать восемь? Никто – обуза, тяжкий крест для близких. Конечно, Серафим его не оставит, так и будет возиться, как делал это все прошедшие месяцы, но нельзя же до бесконечности виснуть пудовыми веригами на ногах друга – тому ведь нужно устраивать собственную жизнь.

За полтора месяца, проведённые на озере Комо, у Серафима появилось столько пациентов, что заработала не только приёмная, но и настоящая клиника. Серафим пропадал в ней до позднего вечера и виделся с другом лишь за ужином. Но сегодня, ради дня рождения своего Мишеля, доктор сделал исключение из правил и сам повёл друга на прогулку по большому саду, окружавшему виллу.

– О лёгком можешь больше не вспоминать, – рассуждал Серафим, направляя Михаила по дорожке, сбегающей к озеру. – Но вот с контузией я так и не понял, что делать. Всё, что связано с глазами, не повреждено, мне даже кажется, что всё дело в душе, как будто ты сам не хочешь что-то видеть.

Михаил возмутился:

– Ты шутишь! Я всё готов отдать за то, чтобы вернуть зрение! Ты даже не представляешь, что это такое – быть сильным, здоровым мужчиной и при этом совершенно беспомощным.

– Тебе меня не разжалобить. Твои слова – явное преувеличение, – парировал друг, – ты так поддался хандре, что я больше не назвал бы тебя сильным мужчиной. Я много раз говорил с тобой о восстановительной гимнастике, ты даже обещал заняться ею, но это ничего не изменило. Ты лишь просиживаешь целые часы на садовой скамье.