Девушка с кулоном на шее

– Исчез, и мы его никак не можем найти, – продолжил Крячко.

– Ничего нового?

– Ничего. Родители по-прежнему в панике. Установить тех, с кем он уехал на море, не удалось. Родителям рассказал про турбазу в Подмосковье. Я думаю, что он ни на какое море и не уехал, а просто прячется где-то в Москве.

– Прячется, – повторил Гуров. – Почему? Чтобы с ним не приключилось того, что и с Шаровым? Нет, Стас, поехали в больницу. Убедим мы лечащего врача. Нет у нас иного выхода! Время идет, а этот клубок так и не распутывается. Нам новые смерти не нужны! Пойдем к Орлову, изложим ему всю ситуацию. Пусть распорядится об охране Шарова в больнице. Глядишь, парень немного успокоится и ответит на наши вопросы.

Лечащий врач Шарова стояла в ординаторской со стаканчиком кофе в руке. Окно за ее спиной начинало темнеть, в коридорах больницы устанавливалась вечерняя тишина. Закончились операции, лечебные процедуры, ушли домой врачи. Осталась только дежурная смена. Гуров говорил, а сам смотрел на руки хирурга. Удивительно, мелькнула в его голове мысль, Пономарева не хрупкая женщина, даже грузная немного, с широкой костью, как это называется в народе, а вот пальцы у нее, как у музыканта. Музыкальные, тонкие, почти трепетные пальцы. А ведь есть что-то общее у музыканта и хирурга. Нет, не в движении пальцев. Скорее в тонкости искусства, в том, насколько малейшее движение этих вот трепетных пальцев важно для человека. У музыканта рождается музыка из звуков, у хирурга из его пальцев заново рождается жизнь. Каждое движение может принести смерть, если пальцы ошибутся, но они не ошибаются, и они дарят жизнь. Это ли не музыка!

– Вы понимаете, – строго говорила хирург, – что своим допросом вы возвращаете пострадавшего снова в ту среду, в ту часть его сознания, где страх смерти, где боль, отчаяние и безнадежность. Ведь преступник сумел трижды ударить его ножом. Трижды Шаров ожидал неминуемой смерти, трижды он прошел через нее. Раз за разом. Не всякая психика это выдержит.

– Дорогая Ирина Григорьевна, – начал было проникновенным тоном Крячко, но Гуров положил руку на его локоть и поднялся.

В ординаторской воцарилась тишина, которую нарушали только маленькие часы-ходики у двери. Уютные звуки маятника, пощелкивания шестеренок. Гуров подошел к окну и стал смотреть на улицу. Вот так всегда, подумал он. Каждый считает, что он прав. А ведь правота не бывает только твоя или моя. Она единственная. И это надо понять и ощутить. Всегда, в каждом решении, в каждом поступке мы идем на компромисс. С коллегой по работе, с женой, да с самим собой, в конце концов.

– Понимаете, Ирина Григорьевна, – тихо сказал он, глядя в окно. – Иногда в жизни приходится обращаться не к высочайшей мудрости, а к простой арифметике. Да, да, к самой элементарной арифметике. Приходится просто считать и складывать. Или вычитать. Что больше: один или, скажем, пять. Да хотя бы один или два. Вы вот беспокоитесь за самочувствие Шарова, а преступник тем временем на свободе. Шаров единственный, кто его видел. И чем больше мы щадим именно Шарова, тем больше вероятность, что этот преступник убьет или искалечит еще кого-то. Да, мы обязаны его щадить. Вы – потому что давали клятву Гиппократа, мы – потому что давали присягу своему народу защищать и беречь. Но это решение и есть как раз мужество выполнения своей клятвы. Не умрет Шаров, просто придется с ним возиться еще и еще. Спасать его психику, лечить его тело и душу. Но мы этим поступком спасем еще и других невинных, на кого может напасть этот маньяк или кто он там. Нет у нас времени на ожидание. Вы помните Чернобыль? Тогда тоже можно было не посылать туда невинных людей, чтобы они не получили смертельных доз облучения. Но тогда бы пострадало и погибло намного больше, поэтому и посылали. Жертвуя немногими, спасали, можно сказать, целый мир. Это как на войне. А мы с вами, каждый в своем окопе, на такой же войне. Вы – за жизни и здоровье, мы – тоже за жизни, но защищая от преступников. Часто вооруженных, как вот в случае с Шаровым.

– Вы знаете, Лев Иванович, – покачала головой хирург. – Это нечестно – пользоваться своим красноречием, убеждая смертельно уставшую женщину. Я сегодня двенадцать часов простояла у операционного стола. А еще мне пришлось подменить другого врача, у которой муж попал в аварию, и ей нужно быть с ним в клинике.

– Что делать, – вздохнул Гуров. – Долг, он всегда долг. В каждой профессии.

– Ладно, пойдемте. – Пономарева поставила на край стола стаканчик из-под кофе и пошла к двери. – Я вас понимаю. Я даже выйду и останусь за дверью. Но прошу вас, товарищи. Как только у Шарова начнется истерика, вы должны сразу выйти и дать нам возможность вмешаться. Его реакция может привести к необратимым последствиям.